что-то детям.
Обеды семья съела сразу, до нашей записки, — изголодались в дороге. Дети, конечно, с интересом ждали гостей, хотя волнение родителей передалось и им.
Когда мы с Колбенко подходили к дому, сплющенный и потому еще более пожелтевший носик Анечки прилип к стеклу. А крик ее даже вырвался на улицу:
— Идут!
В комнате начальника штаба мало что изменилось: кроме его кровати поставлены два топчана для детей да стол застлан бумажной финской скатертью; она казалась женщине и детям большой ценностью — разрисованная, яркая. (Мария Алексеевна ахнула, когда за чаем Анечка залила ее, а Кузаев засмеялся и сказал, что даст ей две дюжины такого добра.)
Хозяева стояли бледные, когда мы деликатно, по граждански постучав, вошли в их комнату, а у детей еще больше стали глаза.
Колбенко вошел как сват — уверенный, веселый, он даже обрызгал себя одеколоном, предлагая и мне, но я отказался, посчитал неприличным расфуфыриваться перед такой необычной миссией.
Я шел за ним с вещевым мешком, наполненный нашим полумесячным дополнительным пайком, по тому времени и в той ситуации — с немалым сокровищем.
— С приездом, Мария Алексеевна. Будем знакомиться. Я — Константин Афанасьевич, звание мое вам без нужды, да оно — на погонах, а должность узнаете.
Колбенко подошел и поцеловал женщине ее загрубевшую руку, отчего она очень смутилась. Деревенская учительница. Кто и когда целовал ей руку?! Нет, потом призналась: целовали — бывшие ученики, фронтовики-инвалиды, вернувшиеся домой.
— С приездом, дети. — Парторг легко подбросил Анечку, осторожно опустил, как бы недоуменно спросил: — Это и Лариса моя такая?
Такая легкая — понял я.
Колбенко взял у меня мешок и начал выкладывать из него на стол наши подарки: две банки бекона, две плитки шоколада, сгущенное молоко, пачки печенья, чая.
Муравьев беспомощно запротестовал:
— Константин Афанасьевич!..
А Анечка спросила с детской радостью и удивлением:
— Это нам?
— Анечка! — ужаснулась мать.
— Вам, дети, вам.
— И мы будем это есть? — все еще не верила своему счастью малышка.
— Конечно же, дитя мое.
Наш на удивление спокойный (никогда не выявлял эмоций — ни радости, ни печали, ни злости) начальник штаба закрыл лицо руками. Казалось, он заплакал. Это смутило даже Колбенко.
— Иван Иванович! Ты же у нас мужественный человек.
— Ваня! — ласково попросила жена.
А младшая обняла отца за шею и бросила с упреком старшей сестре:
— А что? Я же говорила, наш папочка — герой. Слышала, что дядечка сказал?
И тогда все засмеялись — и я, и Валя, и Мария Алексеевна, и сам Муравьев. Исчезла натянутость.
— Как доехали? Нигде не бомбили?
— Нет. Слава богу.
— Выдохлись фрицы, — сказал я.
— Не проявляйте излишний оптимизм, мой юный друг, — возразил Муравьев. — Они еще могут огрызнуться.
— Не пугай детей, Иван Иванович.
— Что вы, наши дети ничего не боятся.
— И боли не боишься, Аня?
— Нет! — бодро ответила девочка.
А у меня сжалось сердце: привиделось, как Константин Афанасьевич выносил Лиду.
Колбенко распаковал шоколад и печенье.
— Ешьте, дети.
— Ой! Порядок же нужен!
— Маша! Ты занимай гостей. Хотя какие они гости? Хозяева! А я — на кухню. Там есть финская посуда. Чайник поставлю. Чай! Посмотри, Маша, какой чай. Неужели и теперь из Индии возят?
Аня ела печенье на полный рот, а Валя откусывала по маленькому кусочку и не ела — точно дегустировала, хотя, видел я, есть ей хочется, как и сестре.
Разговаривая, наблюдая за детьми — я больше следил за Колбенко, как он смотрел на детей, с какой отцовской радостью и с какой болью, грустью, — мы не заметили, как подошли к дому Кузаев и Тужников. Услышали стук в дверь.
— Пожалуйста, — уже совсем смело позволила учительница.
Я немного смутился, увидев командира и замполита. И Мария Алексеевна сразу догадалась, что пришли начальники мужа, хозяева, люди, помогавшие ей с детьми приехать, и в растерянности испуганно позвала:
— Ваня! — Кузаев пошутил:
— Сейчас мы вашего Ваню на губу посадим.
— Моего папу? — возмутилась Анечка. — За что? Он — герой.
Кузаев подхватил девочку, закружил по комнате.
— Правильно, дитя! Отца в обиду не давай. — И показал Тужникову на нас: — А твоих не обскачешь.
— А комиссары везде должны быть впереди, — неожиданно для меня весело ответил замполит и начал из портфеля выкладывать на стол тот же ДП, да еще и бутылку водки выставил. Водка почему-то очень удивила Валю.
— Ух ты! — сказала она.
Все засмеялись. А я подумал о трех семьях, которым помогает Тужников. Если бы принимали посылки, он конечно же отсылал бы дополнительный паек своей семье и осиротевшим семьям братьев. И, может, впервые, к замполиту я почувствовал те же чувства, что и к Колбенко, — сыновьи.
Кузаев предложил совсем растерянному Муравьеву позвать девушку-бойца из кухни помочь накрыть на стол.
Мария Алексеевна по-настоящему испугалась:
— Что вы! Что вы! Мы сами. Мои девочки все умеют. Все умеют.
5
То, чего я боялся с первой встречи с Иванистовой… нет, с того момента, когда увидел, как глядела на нее Глаша, услышал гневный ответ на Ликины слова про финский народ, — то случилось. Но я думал о словесных стычках, о взаимной вражде, которая могла нездорово влиять на расчеты ПУАЗО, дальномера. Боялся, что Лика останется в изоляции, все поддержат Глашу. Понаблюдал и… почти успокоился: ее приняли, она, как говорят, влилась в коллектив, с ней считались — с ее знаниями, умением все сделать легко и аккуратно, девушкам импонировали ее деликатность, дружелюбие, искреннее, не деланное, желание поделиться и знаниями, и мыслями, и вещами. Она отпросилась у Данилова, сходила в город на свою квартиру и принесла целую кучу вещей, которые не выдавались интендантской службой, но которые были нелишними для девчат в их военной жизни. Горе, нужда могут свести потребности только к необходимому для поддержания жизни — харч, грубая, но теплая одежда. Таковы были наши потребности в Мурманске. Уже в Кандалакше мы стали богатеть, во всяком случае, появились «мелочи», каких не хватало:
