В метро в это время дня было так тесно, что вагон чуть не лопался, она висела, уцепившись за ремень, и читала при неровном, колеблющемся свете.
Письмо начиналось с написанной крупными буквами фразы:
«ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ОТВЕЧАЕШЬ НА МОЮ ТЕЛЕГРАММУ?»
но дальше шло совсем другое:
«…Кроме того, могу рассказать тебе кое-что интересное. Думала ли ты, что в наше время есть последователи Фауста или Петер Шлемиль, продающий свою тень, то есть свою душу, то есть в конечном итоге вексель в обмен на вечность, на успех в этом мире? Заключающие договор с дьяволом?
Я в это не верил, но оказывается, есть. Одного такого я встретил. И как ты думаешь, в каком обличье он появился в наши дни? Совершенно верно: теперь в прежней роли Фауста выступает Маргарита».
Здесь Давид слегка коснулся того момента, когда он встретил Наэми Лагесон в Соласском полицейском участке, когда она так рассердила жандарма, пытаясь ввести его в заблуждение.
«Пока что во всем этом ничего примечательного не было. Я считал, что она самая обычная молоденькая туристка, потерявшая над собой контроль и пустившаяся во все тяжкие, как только попала за границу. Оказалось однако, она все что угодно, только не обыкновенная. Скорее всего это смешение граничащего с глупостью простодушия и изощренной интеллигентности. Или, может быть, даже интуиции. Особая художественная проницательность, точно бьющая в цель. Некоторые вещи она может говорить, как в трансе, не сотовая даже, насколько это глубоки. По крайней мере книга ее производит именно такое впечатление.
Ее окружение: глухая шведская провинция и приход, носящий имя Святой Троицы. Полнейшая изоляция, отсюда ее стремление вырваться. Отец умер, мать держит магазин бельевых товаров. Мамаша сумела неплохо овладеть методикой покорения бунтующей дочери и разряжать эти бунты окольными путями, с помощью религиозных кризов. Девушка тем временем мечется между сокрушающим чувством своей вины и пламенными экстазами. По совету своих пасторов мать отвечает отказом на все просьбы девушки пойти учиться. А как известно, змей-искуситель подкарауливает свои жертвы на древе познания, в особенности, если это древо произрастает в городском саду.
Однако то, что она в своей каморке позади лавочки готовит задания для заочных курсов, не считается опасным. А она там пишет. Крадет кипы белой оберточной бумаги и по ночам сочиняет стихи. Да еще умудряется исписывать целые бумажные рулоны, наподобие древних пророков. Созданные ею новеллы она вполне могла бы продавать в своей бельевой лавочке на метры.
Вокруг матери и дочери плотным, душным хороводом увиваются то хорошо освещенные, то затененные образы их соседей и прихожан.
И вот наконец однажды, когда мать застает ее в тот момент, как девушка крадет бумагу, разражается бурный скандал. (В скобках скажу, мне почему-то думается, что в действительности дело касалось чего-то совсем иного, может быть, соперничества из-за мужчины, ну, например, из-за какого- нибудь пастора, вообще чего-то такого, о чем в дальнейшем никто из действующих лиц не решается заикнуться.) Девушка теряет над собой власть и бьет мать. Мать цепенеет, и в воздухе повисает ветхозаветное проклятие.
У дочери начинается нервное расстройство. Она не может заставить себя раскаяться, хотя знает, что неблагодарные дети попадают в ад. Ей не приходит в голову усомниться в истине этих слов: она же чувствует, как ее собственная ненависть лижет ее подобно языкам пламени. Она лежит в постели и, задыхаясь, молит о милости и прощении, но прощение не приходит. Раскаяться она не в силах и поэтому уверена, что навеки обречена на изгнание и проклятие.
Но тут вдруг появляется Искуситель и обращается к ней. Он молвит: да, ты лишилась вечного блаженства — так к чему же теперь понапрасну молиться и вообще убиваться? Послужи-ка ты лучше мне, и тогда я дам тебе насладиться всеми земными радостями, всеми запретными плодами, о которых ты втайне мечтала. Служи мне, и я тоже подарю тебе бессмертие, только иного рода. Разве ты не знаешь, что ты лучше других? Признайся в этом — смирение у меня не считается добродетелью. Все, все ты должна переучить заново, ведь все у меня наоборот. И неужели ты не чувствуешь неких таинственных сил, когда держишь в руке свое перо? Их дал тебе я. Если ты придешь ко мне и будешь следовать моим заветам, я сделаю тебя большим писателем. Но ты не должна колебаться, и оглядываться назад, или останавливаться на полпути.
И она пошла на соглашение. Может быть, не так наивно, не так буквально, — но то фаустовское, то, что пахнет настоящим соглашением с дьяволом, заключается в том, что она действительно, хоть и через угрызения совести, но перешагнула из своего прежнего окружения в новое. Если раньше она должна была соблюдать все заповеди под строжайшим контролем всех своих соседей- прихожан из той же свободной[9] церкви, то теперь она, наоборот, считала своим долгом их нарушать. Теперь она была «просто обязана жить в грехе, чтобы стать большим художником». И, о небо, как она претворяет эти слова в жизнь!
Через три дня она уже известная фигура в городе. Женщины при виде ее обмениваются взглядами, уличные мальчишки кричат ей гуд-бай — что на их языке означает — эй, привет, — восклицание, с которым обращаются к прохожим. Взрослые мужчины раздевают ее своими взглядами.
Всякий вечер она околачивается в барах, принимая угощение от всех, кто пожелает ей поднести. Если никто не желает — ну что ж, она придумывает повод, чтобы подойти к кому-нибудь самой. Она выступает в роли самой настоящей дешевки — но вместе с тем совершенно неспособна войти с кем- нибудь в контакт.
Действительно, это и пугает и трогает, такое вот смешение излишней пылкости и ледяного холода. И как же должен тут поступить человек, если он ей земляк и коллега?..»
Люсьен Мари задумчиво подняла голову, увидела, что проехала свою остановку.
На щеках у нее выступил румянец, а в глазах зажегся далеко не нежный блеск.
Как это надо понимать? Сначала делает ей предложение, а потом присылает прочувствованное описание другой женщины…
Это причиняло боль. Очень сильную боль.
Она рассеянно поздоровалась с коллегами и продавцами, взяла из шкафчика белый халат, приступила к своему обычному делу. Работала она не за прилавком, а в лаборатории позади него. Там уже лежала стопка рецептов, ими нужно было заняться в первую очередь.
Она погрузилась в работу, поставила контрольные часы у смеси, которую требовалось разогреть.
Вот над этим должна была бы трудиться как раз ученица чародея, околдовывающая сейчас ее Давида. Почему бы им не поменяться местами?
Зазвонил звонок, и у нее появилась другая мысль, более приятная… А может быть, и Давид тоже может снизойти до провокации?..
Берешь, что под рукой: она — Этьена, он — ту девушку. Некрасиво, но по- человечески понятно.
Нет, пора им поговорить начистоту. Увидеть друг друга. Заглянуть поглубже друг другу в глаза, увидеть, что там.
Но ведь сейчас на дворе февраль. Серо. Холодно. И отчаянно далеко до отпуска.
Рядом, в кладовой, мадемуазель Марто затеяла ссору с провизором. Мадемуазель Марто находилась в опасном возрасте и любила экспериментировать с лекарственными гормонами. Приняв слишком большую дозу, кроткая обычно женщина становилась невероятно воинственной.
Опасный возраст, подумала Люсьен Мари. А какой возраст не опасен? Тридцать лет…
