быть ей более чуждым, чем лечить себя по будильнику. Он знал ее способность страстно чему-нибудь отдаваться. А вдруг она так же страстно отдастся и болезни и… Что же так долго не приходит доктор?
Нет, вот он, наконец-то. Монахини ждут их в своей больнице.
Шофер поехал зигзагами вверх по склону горы, машина подпрыгивала и сотрясалась. Каждый толчок все более болезненно отдавался в теле Люсьен Мари.
Монастырь расположился на горном уступе. Белые стены среди кипарисов, лавров и высоких тополей.
Две монахини в средневековых одеяниях ожидали их у ворот. Они очень приветливо приняли Люсьен Мари, но у Давида появилось знобящее чувство, что их уход за больным и лечение относятся к той же эпохе, что и одежда.
Казалось, они только и ждали, чтобы он оставил ее им, а сам исчез вместе с машиной, и внезапно он решил так и сделать.
— Я вернусь опять, — успокоил он Люсьен Мари, и они с шофером опять со страшной скоростью понеслись на старой колымаге, петляя и подпрыгивая, вниз с горы.
— Вы не знаете, где живет доктор Стенрус? — спросил он.
Ну как же, Гонзалес знал, конечно. И опять они понеслись, петляя по серпантинной дороге, только теперь уже вверх, на склон другой горы, огибая углы, мимо пропастей, и, наконец, подъехали к другому горному выступу, с низким домиком среди тополей и алоэ.
Госпожа Стенрус вышла на крыльцо, величаво сняла с себя кухонный передник, отложила полуощипанную курицу и заявила, что муж ее лежит в постели.
— Он болен?
— Нет, отдыхает перед завтрашним днем. Завтра у него ответственный день…
В маленькой голой белой комнатке лежал Туре Стенрус в полосатой пижаме, и лицо у него было еще более апоплексически малиновое, чем обычно.
Давид спросил в отчаянии, сознавая свою беспомощность:
— Ты не можешь встать и пойти со мной? У Люсьен Мари заражение крови.
— А кто такая Люсьен Мари?
Ах да, верно. Опять эта вынужденная ложь, ей бы следовало наконец стать правдой.
— Моя жена. Разве я тебе не говорил, что женился вторично, на француженке? Она приехала сюда…
Рана в запястье. Инфекция. Слишком молодой доктор-испанец. Увезли в монастырскую больницу. Очень серьезно…
И, наконец, крик о помощи, от соотечественника к соотечественнику:
— Туре, дорогой… Что мне делать, вдруг они станут лечить ее молитвами и пиявками?
Доктор Стенрус уже скинул свои тощие ноги с края постели. Из-за двери послышался крик:
— Туре нельзя вставать! У него давление!
— Молчи, женщина, — громко сказал доктор Стенрус и оперся о край кровати с блаженной радостью озорного мальчишки: наконец-то ему представился случай быть непослушным.
Дага Стенрус с ненавистью поглядела на Давида.
— Люсьен Мари так тяжело заболела, — промолвил он умоляюще.
Она немного смягчилась. Ведь оба они боролись за тех, кого любили.
— Давай сюда костюм, — распорядился доктор Стенрус, и жена повиновалась, не протестуя, держала брюки, помогая каждым движением, так, как когда-то привыкла ассистировать ему в качестве медицинской сестры. Тем временем Стенрус задавал Давиду четкие, лаконичные вопросы.
— Ведь Туре психиатр, — вступилась опять Дага, — не может же он вмешиваться в компетенцию хирурга?
— Да, ты, разумеется, не рассчитываешь, что я буду оперировать? — повернулся к нему доктор Стенрус.
— Нет, — успокоил его Давид. До него едва ли что доходило, кроме того, что у него горе, и он кричал о помощи. — Но с твоим престижем… и знаниями современной медицины…
Стенрус отодвинул в сторону жену и решительным, хотя и несколько петляющим шагом направился к машине. Дага передала свою курицу прислуге и с неменьшей, чем у него, решительностью, протиснулась на заднее сиденье. Будет по крайней мере с ним и сможет ему помочь.
Машина понеслась; она трещала и стонала, двигатель то и дело глох, потом неохотно начинал тарахтеть опять.
Гонзалес вытер пот со своего обветренного лба и сказал Давиду:
— Я всегда так волнуюсь, когда кто-нибудь болен, и как только моя карета это почувствует, сразу же начинает куролесить. То же самое у меня было, когда я ездил на осле. Ослик сейчас же соображал, что…
Голос водителя смешался с кашлем двигателя, стал символом некой вечности, препятствием на пути вперед. Вниз, в долину, потом обратно, вверх, на следующую гору. Кошмар езды серпантинами, то туда, то обратно, через иссохшие красные горы, окаймленные серо-зелеными агавами. Горы лихорадки, заросли лихорадки — кто-то ждет тебя, кто-то задыхается, кто-то горит в жару. Нужно вперед, но на пути горы, и бесконечная дорога вверх, вверх, мощными зарослями встает перед тобой колючее алоэ, силы изменяют тебе, лошадиные силы такси тоже не выдерживают, древний кузов сотрясается и громыхает — вот-вот распадется на свои изначальные части. Дыра около тормоза такая большая, что в нее можно опустить чуть ли не всю ногу, а там внизу несется назад дорога.
Наконец машина остановилась у самой лестницы монастыря, вплотную к ней. Гонзалес придержал дверцу и помог доктору Стенрусу выползти наружу.
Давид расплатился, а чета Стенрусов поднялась тем временем по лестнице и постучала старинным дверным кольцом в форме ящерицы.
— А вдруг они не захотят нас впустить? — начал нервно Давид.
— Предоставь это мне, — вполголоса произнес доктор Стенрус, но в этот момент одна из монахинь показалась в смотровом окошке.
У него были все основания рассчитывать на свой авторитет. Когда только что туда приходил Давид, это был женский монастырь, куда лицам мужского пола вход воспрещен, кроме специально отведенных часов посещения. А когда с сестрой-привратницей поговорил Туре Стенрус, а сестра-привратница сходила за матушкой-настоятельницей, то теперь это уже была больница, где были рады видеть знаменитого доктора из другой страны. А также — хотя и с меньшим удовольствием — и лиц, составляющих свиту знаменитого доктора.
Они зашагали через прохладные сумрачные сени, через залитые солнцем внутренние дворики, вверх по темной лестнице, через выбеленный известкой коридор, вскоре раздвинувшийся в приемную. Там стояла высокая скамья с прямой спинкой, наподобие хоров в церкви.
Движением руки настоятельница предложила им присесть.
— Мне бы хотелось немедленно переговорить с врачом, — обратился к ней Стенрус.
Ее тонкая рука в широком рукаве вспорхнула в непререкаемо отклоняющем жесте.
— Доктор сейчас оперирует, ему нельзя мешать. Посидите пока здесь. Вероятно, это не займет много времени. — И удалилась, вежливо отступая к дверям. Над ее авторитетом был не властен даже Стенрус.
Дверь распахнулась, выкатили носилки. Обычные, выкрашенные в белый цвет больничные носилки, окутанные запахом дезинфекции, — но по белому монастырскому коридору их везла монахиня в своем средневековом одеянии. На носилках без сознания лежала Люсьен Мари.
Давид громко перевел дыхание. Он уставился в изумлении, все уставились в изумлении — на приближающихся носилках лежала женщина с грудным ребенком.
Нет, конечно, никакой это был не ребенок, а просто рука Люсьен Мари, положенная высоко на подушку и перевязанная, как толстый узел из ваты и бинтов.
Еще в своем забрызганном кровью халате и темных резиновых перчатках вошел молодой врач, держа что-то очень маленькое между указательным и большим пальцем.
— Посмотрите! — сказал он, показывая Давиду маленький острый кусочек стекла. — Этот
