инфицированный осколок парижский хирург взял и зашил ей в руку… Ничего удивительного, что снаружи все залечилось, а в глубине образовалась инфекция!
Это был вполне понятный триумф молодого и неуверенного в себе провинциального врача, прекрасно понимающего, что все эти иностранцы нисколько не верят в его умение. Доктор Стенрус представился ему, и оба врача погрузились в обстоятельную беседу о пенициллине и ревизии раны, о путях распространения инфекции и угрожающем истаивании лимфатических узелков.
Давид их не слушал, он быстрым шагом пустился догонять носилки. Он догнал их в тот момент, когда монахиня открыла дверь в одну из палат. И отпрянул назад. На мгновение он увидел смутную картину, но с деталями в стиле сюрреализма: женщин в постелях — белые расплывчатые лица под черными копнами волос, коричневые, как земля, морщинистые лица с льдисто-серыми космами, женщин сидящих, женщин лежащих, сгорбленные спины, руки, перебирающие одеяло… Казалось, он заглянул прямо в «Desastres»[10] Гойи.
— Сеньор, — остановила его молодая монахиня. — Мужчинам входить в палаты запрещено.
— Но ради бога, дайте ей отдельную палату!
Монахиня сказала, тактично опустив глаза:
— Тогда надо доплатить, а это дорого…
— Сколько же?
— Сейчас узнаю.
Сестра-монахиня поставила носилки в освещенную солнцем оконную нишу и ушла, добавив заботливо:
— Если она проснется и ее будет тошнить, поверните ей голову на бок.
Но Люсьен Мари лежала неподвижно.
Давид зашел поглубже в нишу и сосчитал все, что у него было в бумажнике. Пока есть деньги, Люсьен Мари будет иметь самый хороший уход, какой только можно здесь получить.
Она пошевелилась, слегка застонала. Давид нагнулся над ней, спросил нежно:
— Больно тебе?
Она пробормотала, как во сне: да, очень больно… Тут она открыла глаза и увидела свою забинтованную руку. Зрачки ее расширились: она смотрела и смотрела на этот ватный узел, где открытый кусочек руки казался розовой щечкой, и на ее лице гримаса боли и горячечного бреда сменилась самой женственной мягкой улыбкой.
Она сделала бессильное, ласковое движение к своей неподвижной руке и опять скрылась в безвестные туманные дали.
У Давида сжалось сердце. Она, значит, тоже увидела грудного ребеночка, а не комок ваты, но в своем горячечном бреду восприняла его как реальность. И ты тоже, подумал Давид, и это почему-то до глубины души его взволновало.
Молодая монахиня вернулась со старшей сестрой, назвавшей условия доплаты за отдельную палату. В шведской валюте это было недорого.
— Она так и не просыпалась? — спросила сестра, посмотрев на Люсьен Мари.
— Нет, — пробормотал Давид, и ему почудилось, что он скрывает какую-то тайну.
Они повернули носилки и повезли их через боковой коридор к двери в палату, белую и голую, как тюремная камера. Окна палаты выходили в один из монастырских дворов, и там росло дерево с сочными зелеными листьями. Так приятно было о нем знать, если даже монахини, спасая комнату от солнечных лучей, сразу же спустили деревянные жалюзи.
Сестры ждали, пока он уйдет, чтобы уложить Люсьен Мари в постель.
— Я еще приду, — сказал Давид.
Он встретил доктора с госпожой Стенрус внизу, во внутреннем дворике, оказывается, они заблудились в бесконечных коридорах, разыскивая его в другой половине монастыря.
— Ты недооцениваешь доктора-испанца, — покачал головой Стенрус, — То, что он сделал, было самым целесообразным даже по международным стандартам.
— А опасность миновала? — спросил Давид. У него напряглись все нервы при виде того, как замялся Стенрус.
— Об этом еще рано судить, — помедлив, ответил он. — Все зависит оттого, как подействует пенициллин на инфекцию и, тем самым, на температуру.
— Но теперь, Туре, тебе нужно поскорее в постель, — заявила Дага Стенрус. — Вспомни, что тебе предстоит завтра…
Она была почти бесчеловечна в своем стремлении защитить человека, составляющего единственный интерес в ее жизни. Но Давид внезапно понял ее. Слабо улыбнулся и поблагодарил их за помощь.
— Мне почти нечего было делать, — ответил Стенрус с необычной для него скромностью.
13. Полет в небытие
Ночь текла.
Секунды созревали, как капли, отрывались и падали в сумрачный поток времени. Но вместо каждой упавшей тут же начинала формироваться другая, потом третья, и так до бесконечности.
Монахиня сидела по одну сторону постели и, перебирая четки, читала молитвы.
По другую сидел Давид. Он взял один из тех стульев с высокой прямой спинкой, что так красиво выделялись на фоне белых стен; зато сидеть на них было настоящей пыткой.
Он этого не замечал.
Люсьен Мари лежала в бреду. Сестра отметила еще одно повышение в ее температурном листе. Сорок и восемь.
Сорок один градус.
Пришел доктор-испанец, постоял, нахмурив лоб, поглядел на поднимающуюся вверх кривую. Сестра- сиделка сделала Люсьен Мари еще один укол.
— Неужели нельзя что-нибудь предпринять? Она вся так и пылает, — сказал Давид.
— Мы делаем все, что в наших силах, — отозвался врач. — Надо надеяться, что скоро начнет действовать пенициллин.
Потом он ушел.
Люсьен Мари больше не бредила; она просто лежала, а из горла с хрипом вырывалось дыхание.
Сорок один и одна — разве так бывает? — подумал Давид. — Сколько же еще? — Здесь его мысли натолкнулись на стену. Раз за разом они в страхе бросались к этой стене, и замертво падали наземь, как птицы со сломанными крыльями.
Не может же это случиться с нами. Невозможно.
Но это случается — с некоторыми.
Глубокой ночью он вдруг заметил, что Люсьен Мари начала потеть, волосы стали влажными, рубашка промокла насквозь. Монахиня побежала за новой сменой белья.
Люсьен Мари открыла глаза и поглядела на Давида с таким выражением, как будто только что вернулась из путешествия в неизвестное. Пересохшие губы плотно обтягивали ее зубы. Неумелым движением он дал ей попить.
Теперь жар начал падать, рывками, остановился на делении около сорока.
Страшная усталость охватила Давида, у него появилось ощущение, что скелет его хочет выпрыгнуть из мускульной оболочки. Но и на этот раз он отказался уйти. Не говоря ни слова, он растянулся на каменном полу, на тонком хлопчатобумажном коврике у кровати.
Он не слышал, как вошла сестра со шприцем и остановилась в изумлении.
Другая сестра подняла голову от четок. Они взглянули друг на друга и на него, благо он их не видел, и беззвучно захихикали, прикрывшись рукой, как две школьницы.
Посовещавшись шепотом, они взяли одно из одеял, сброшенных Люсьен Мари, и покрыли его. Прикусив зубами палец, они ждали — а вдруг он проснется. Он не проснулся. Все было по-прежнему
