труд, чтобы выразить внимание к его ребенку.
Многое в этой стране было отталкивающим — но Давид глубоко и навсегда полюбил простых испанских женщин, женщин из народа, их живую человеческую теплоту. Он расцеловал Консепсьон в обе щеки, что вызвало целую бурю и веселое оживление в кухне Анжелы Тересы.
В дверях она обернулась и произнесла другим тоном:
— Если я буду нужна вам или вашей сеньоре, я в вашем распоряжении.
Давид поблагодарил и подумал про себя: что это — обычная испанская вежливость — или Консепсьон о чем-то догадывается и хочет таким способом выразить свою поддержку?
Этот визит внес в их дом оживление. Все собрались на кухне и с аппетитом поели миндального супа, рождественского лакомства, приготовленного Анунциатой по старинному рецепту; но тут Жорди заметил мелькнувший в глубине аллеи мундир.
Они спрятали Жорди в убежище и подвинули на него кровать, открыли дверь настежь и уселись за стол; однако, жандарм больше не появлялся.
Они ждали, не зная, вернется он обратно или нет, не решаясь выпустить Жорди хоть ненадолго — пока не услыхали громкий стук снизу, из подполья.
Когда Жорди выбрался наверх, он казался совершенно невменяемым, начал драться, так как во что бы то ни стало хотел на волю, на воздух. Давид схватил его, пытаясь удержать. Они упали на пол и стали бороться на полу.
— Пако… дружище, — тяжело дыша, промолвил Давид, — приди в себя! Ведь ты рискуешь жизнью, если выйдешь сейчас на улицу…
Жорди обмяк, лежал тихо, потом поднялся и почти официальным тоном попросил у Давида извинения.
— Можешь ты, наконец, понять, — сказал он, — что человек сходит с ума, если его тринадцать лет держат запертым в землянке.
Давид и обе старые женщины мгновение стояли неподвижно, потом медленно, в испуге и удивлении посмотрели друг на друга. Жорди тяжело поднялся по лестнице на второй этаж.
Когда Давид вошел к нему, он сидел, съежившись на стуле. Они не возвращались больше к странным словам, сказанным Жорди только что на кухне. Потом, попозже, они опять сели играть в шахматы — свою скучную, растянутую, рассеянную партию, пока спускались сумерки; они прислушивались ко всем доносившимся снаружи звукам.
Еще три ночи, подумал Давид.
32. Снег в горах
Первый день рождества прошел.
Жорди ночь не спал, потом лег днем и заснул.
Давид сидел у Люсьен Мари и малыша так долго, насколько только отважился.
Они не знали, что делается в их доме.
Еще две ночи.
Утро второго дня рождества было ясным.
Над горным хребтом, у горизонта появилось белое сияние, обычно тех гор совсем не было видно.
Давид увидел это сияние с одного определенного места на лужайке перед домом, где имелся просвет между ближайшими вершинами. Он позвал Анунциату, но пришла Анжела Тереса; она подняла руку к глазам:
— В горах выпал снег.
— А здесь, в долине, он тоже может выпасть? — поинтересовался он, когда они вошли в дом.
— Да, — ответила Анжела Тереса. — Семь лет назад тоже выпал снег или, может быть, двенадцать.
Анунциата поправила ее, как обычно, и тоже поспешила выйти во двор, посмотреть на горы. Один только Жорди сидел, как будто ничего не слыша, погруженный в себя.
Женщины сделали уборку в доме, а Давид истопил печки, чтобы Люсьен Мари и малышу было тепло, когда они придут домой.
Люсьен Мари права, хорошо, что они будут здесь, подумал Давид, глядя на неподвижную фигуру на стуле.
Каждый раз, выходя за дровами в сарай с бамбуковой крышей, он останавливался, чтобы поглядеть на волшебное сияние только что выпавшего снега. Гора Тибидабо…
Хотя нет, она в другой стороне.
Он вышел за новой охапкой дров, оставив дверь за собой открытой.
Выйдя из сарая с дровами на руках, он увидел Жорди, большими шагами неторопливо идущего по двору, открыто и вызывающе. В дверях стояла Анунциата и испуганно делала ему знаки, чтобы он вернулся. Но он шел, обернувшись к ней спиной, и не видел ее знаков, а она не смела его окликнуть.
Давид опустил дрова наземь, чтобы встретить его и привести в себя.
Зачем я рассказал, что снег сияет, — подумал он, потому что Жорди остановился как раз на том месте, откуда были видны вершины далеких гор. Жорди испустил такой глубокий вздох, с таким облегчением, как будто его фантазия о землянке и о тринадцати годах в ней были истинной правдой.
Он стоял с поднятой головой, погрузившись в рассматривание сияющих горных вершин, не замечая направлявшегося к нему Давида.
В этот момент раздался выстрел. Два, три выстрела. Давид ринулся в сторону, когда что-то жгучее пролетело мимо его уха. Жорди упал.
Он упал ничком, пуля попала ему между лопаток. Хлынула кровь, много крови. Она сразу же впитывалась вечно жаждущей испанской землей.
Он сделал слабую попытку подняться, на губах его выступила кровавая пена, но опять упал. Когда Давид подошел к нему, он был мертв. Насколько мог судить не специалист.
Зашуршали кусты и из них вышел поджарый молодой жандарм с волчьей улыбкой. Сейчас он не улыбался, и все же в уголках рта поблескивали его белые зубы.
Давид закричал в бешенстве, совершенно не владея собой:
— Вы что, стреляете в безоружного?!
— Я застрелил преступника при попытке к бегству! — закричал в ответ жандарм.
Он был возбужден, показывал куда-то своим карабином.
— Он стоял на месте, — глухо сказал Давид.
Жандарм за полсекунды оценил обстановку: потом ударил его наотмашь, ладонью по лицу. Давид не был подготовлен к удару, он не отпрянул назад и не отклонился в сторону, но увидел желтый блеск в глазах жандарма.
Наконец-то ты попался, говорил его взгляд. К дьяволу твой паспорт и твое консульство и как оно там все называется, что делало тебя таким недоступным, таким неуязвимым. Теперь ты, наконец, в
С глухим удивлением Давид почувствовал горячую боль от удара. Так вот как это ощущается? Когда у тебя уже нет никакой защиты от огня?
Откуда ни возьмись появились зрители: Анунциата, старый садовник, несколько прохожих по дороге к мессе.
Они были молчаливы и испуганы, но когда жандарм ударил Давида, в толпе раздался глухой ропот.
Жандарм закричал им резким мальчишеским голосом:
— Он скрывал у себя преступника! Он сам преступник! Ну, подождите, вот придет начальство.
— Кто-нибудь должен сходить за врачом, — сказал Давид, глядя на Жорди.
Жандарм сделал по направлению к Жорди какое-то движение и Давид вздрогнул; но на этот раз
