снился этот сон потому, что он упал, то ли он упал потому, что снился такой сон, он не понял. Боже, какие идиотские у меня эти морские сны…
Он их стыдился. Писака, которому снятся литературные сны; личность, подвергающая себя психоанализу: через некоторое время ей удастся видеть сны в таких именно символах, какие требуются; от подобных снов всегда за версту несет фальшью.
Но что это означало, как не то, что и ночью мозг его работал — или играл — теми же орудиями, которые случайно оказались на виду, забытые после трудового дня.
Он защищался от этого сна. Сон делал его ответственным за смерть Жорди.
Не в том наивном смысле, что «если бы не…» Не из-за того или иного поступка, которого можно было бы избежать.
Сон показывал только взаимосвязь явлений.
Весь образ жизни Жорди был для него терпимым, пока он жил среди других, приспособленных к тому же давлению — немного более сильному, немного более слабому, но в сущности одинаковому.
Он, Давид, и Люсьен Мари сделали этот образ жизни для Жорди непереносимым.
Они сделали его непереносимым, не видя необходимости и не имея возможности пропустить Жорди через шлюз в свой собственный мир. В мир, где давление сверху меньше и жизнь имеет какую-то возможность развиваться в различных формах.
С нестерпимой болью Жорди понял, что тот, кто слишком долго приспосабливается к обстоятельствам, чтобы выжить, становится в результате расплющенным и желеобразным в духовном отношении.
Несколько раз Жорди принимался бунтовать. Неловко, неумело. Но в конце концов он избрал для себя самое простое: выйти из дома и посмотреть на горы, где воздух такой легкий.
О Господи, если бы только можно было начать все сначала…
Давида вызвали на допрос к лейтенанту, в ту же контору, где он столько раз по-дружески болтал с сержантом Руисом.
Руис… Теперь его товарищ по несчастью.
Допрос ни к чему не привел.
Его вызвали снова, теперь уже к эль секретарио. Этот был еще более туго надут, чем когда-либо, его похожие на пули глазки источали враждебность. Эль секретарио все время возвращался к вопросу о том, не помогал ли Давиду кто-нибудь еще при подготовке побега. Он пытался застращать, он делал вид, что все и так знает, но ничего не добился.
— А вы?! — кричал он злобно. — Кто вам платит за то, что вы вмешиваетесь в эту историю с контрабандистами?
— Платит? — вспыхнул Давид, а сам подумал о своих потерянных деньгах. Не без удовлетворения он отметил, что сидевший в глубине комнаты лейтенант выглядел смущенным.
Эль секретарио опять уселся на стул и расстегнул свой воротничок.
— Значит, это было сделано по «идейным» мотивам? — он произнес это слово так, что из него фонтаном забил сарказм.
Давид промолчал.
Эль секретарио, как пистолет, направил на него свой указательный палец.
— Иными словами: настоящая провокация! Вы так называемый писатель?
— Да.
— И теперь хотите поехать домой, чтобы в марксистской печати распространять лживую пропаганду о терроре во франкистской Испании?
— Я не работаю ни в какой «марксистской печати», — сдерживая себя, возразил Давид.
— А как мы можем поверить вашим словам?
— Как раз это проверить легко. Книга — это ведь официальный документ. А в нашей стране есть ваше консульство.
Эль секретарио задумался.
Дались нам эти новые инструкции, по возможности избегать недоразумений с людьми из стран с демократическим строем. То ли дело было раньше, когда можно было проводить политику твердой руки…
Эль секретарио вышел из помещения и стал вполголоса совещаться с лейтенантом. Возвратившись, он решил переменить тактику и сделал попытку прийти к соглашению.
— Вы стали соучастником преступления по ввозу контрабанды. Вас может ожидать долгое тюремное заключение. Вы это знаете? — обратился он к Давиду.
— Да, — пересохшими губами вымолвил Давид.
— Но допустим, мы вас помилуем. У вас есть жена и маленький ребенок, не правда ли?
И на этот раз Давид сумел выдавить из себя только хриплый звук, означавший утвердительный ответ.
— Предположим, как я сказал, мы вас помилуем. Согласны ли вы дать честное слово, что никогда ни слова не напишете о деле Жорди — или вообще что-нибудь против режима в нашей стране?
На стене тикали часы. Эль секретарио улыбнулся чарующей, по его представлению, улыбкой. Давид вытер рукой лоб, как когда-то — он видел — в этой же комнате делал Жорди.
Было бы так просто… Он не был писателем-памфлетистом. А политическим писателем и того меньше. Какое бы имело значение, если бы он…
Но честное слово… его он не сможет нарушить. Оно будет у него затычкой во рту, оно станет душить его писательский голос.
— Нет, — ответил Давид напряженным, глухим голосом.
Неужели Морис и его сподвижники никогда не испытывали сомнений в подобной ситуации, никогда не знали искушения? Тогда он не из их породы.
Эль секретарио в бешенстве указал ему на дверь.
Давида увели обратно в камеру.
На следующий день его привели опять — на допрос, как он полагал.
На этот раз эль секретарио был застегнут на все пуговицы и в белом воротничке. Нет, никогда испанец не бывает смешным, даже этот маленький жирный человечек. Он стоял, а сзади него наискосок застыл лейтенант. Серьезность окутывала их, как плащи окутывают тореадоров. На миг Давид увидел их, как на картине — портреты испанцев, любого столетия: оба их лица, одно жирное, другое сухощавое и широкое, с крепко сжатыми губами и черными, непроницаемыми глазами католиков.
Эль секретарио держал в руках какую-то бумагу.
— Вот ордер на вашу высылку, — заявил он. — В течение двадцати четырех часов вы обязаны покинуть Испанию.
Давид не понял.
— Но ведь я не давал честного слова, — сказал он немного испуганно, как будто честное слово они могли вырвать у него во сне.
Эль секретарио и бровью не повел.
— Через двадцать четыре часа вы должны быть по другую сторону границы, — повторил он, повернулся на каблуках и вышел из комнаты.
Давид вопросительно посмотрел на лейтенанта.
— Вы свободны, — подтвердил тот. — Можете идти домой. При условии, о котором вам только что сообщили.
— Почему же я так легко отделался? — спросил Давид, как будто опасаясь расставленной ловушки.
Лейтенант пожал плечами:
— Вот видите, мы можем проявить и мягкость. К тому же оказалось, что ваше участие во всей этой истории было самым пустяковым.
Давид резко вскинул голову. Но слова, вертевшиеся у него на языке, к счастью, так и остались
