жизни, жизни Тасмира.
VIII
Когда я вернулся с работы, наши гости, напившись оленьего молока, спали в отведенной им комнате. В общей столовой я застал маму, отца, Зотовых и девочек. От них мы узнали, что случилось с Люси и ее отцом, Антуаном Барни.
18 марта 1871 года, после позорной войны с Пруссией, после пленения французского императора и подписания мира, парижские рабочие и ремесленники были доведены до отчаяния.
Буржуазия тогда образовала в городе Бордо свое правительство, но не менее жестокое и хищное, чем императорское. Париж восстал, и французский пролетариат с оружием в руках впервые поднял красное знамя.
Антуану Барни было тогда сорок лет, и он, оставив свой ткацкий станок, взял ружье и стал в ряды федералистов. Его сын, Арман, слесарь с машиностроительного завода, участвовал рядом с ним в боях за форты Исли, Монруж и Венсен и был убит на глазах отца. Люси тогда было три года.
Сам Антуан Барни, дважды раненый, все семьдесят два дня героической борьбы коммунаров не покидал боевых линий. Он видел последние дни Коммуны, когда войска Тьера под командой Мак-Магона, в количестве ста тридцати тысяч, сжимали свой кровавый и огненный круг, раздавливая кучку героев.
21 мая версальские войска Тьера захватили все форты Парижа, и закипели последние бои на улицах, среди баррикад. Целую неделю гудели пушки, трещали залпы ружей, пылали дома и лилась кровь. Буржуазные войска пленных не брали. Расстреливали на месте женщин, детей и стариков. Ряды защитников Коммуны редели с каждым днем, и 28 мая город был взят Тьером.
Начался неслыханный разгул буржуазии. Более тридцати тысяч коммунаров было расстреляно.
Повсюду заседали военно-полевые суды и судили пленных революционеров. Кроме расстрелянных еще семь с половиной тысяч было сослано в каторжные работы в Новую Каледонию и Кайенну. В число последних попал и Антуан Барни.
Там в невероятно тяжелых условиях, подвергаясь избиениям, работая и страдая от жары и голода, он испытывал самые мучительные унижения, терпел всевозможные издевательства грубых и жестоких тюремщиков.
— Не знаю, как я выжил в Кайенне эти десять лет, — восклицал Барий, — и не покончил самоубийством, не сошел с ума, как многие из нас!
Частичная амнистия 1879 года его не коснулась, и он был освобожден только в 1881 году при полной амнистии.
До этого времени он, ничего не знал о жене и единственной дочери Люси. Только за несколько месяцев до освобождения он получил от нее сильно запоздавшее письмо. Он узнал, что она живет с дочерью в Пернамбуко, в Бразилии, у своего брата Проспера. Ее брат еще задолго до Коммуны дезертировал с военного корабля и, поселившись в Пернамбуко, разбогател на кофейных плантациях. Туда же переехал и Барни, как только получил амнистию.
Отсюда он уехал на другой год, тяготясь зависимостью от брата жены, на Аляску. Это было как раз в то время, когда там, по реке Юкону, впервые были обнаружены золотые россыпи. Барни составил компанию с двумя предприимчивыми бразильцами, и, собрав необходимые средства, они двинулись на север. После разных приключений они добрались до Аляски, где им удалось заарендовать золотоносный участок.
Они дружно и хорошо работали и к 1888 году так счастливо намыли золота, что решили на вырученные за продажу его деньги возвратиться на родину, а Барни мечтал поселиться в Калифорнии и заняться сельским хозяйством.
Этот последний год вообще был удачен для всех золотопромышленников, и правительство Соединенных Штатов оценило общую добычу за год в пятьсот тысяч долларов.
Барни и бразильцы заработали по двадцать тысяч долларов. В заливе Нортона Барни удалось дешево купить по случаю маленькую паровую яхту. Но с этого момента на него стали обрушиваться несчастия.
Заболела и умерла жена, а потом явился один из его компаньонов. Он уступил его просьбам и принял на борт. Это был полуиспанец Химинес, в достаточной мере авантюрист, но энергичный и предприимчивый. Он, как оказалось потом, проиграл и прокутил более половины своего заработка.
Химинес быстро взял в свои руки наем матросов и капитана, пользуясь удрученным состоянием Барни, схоронившего жену.
Они вышли в море тотчас же после похорон. Сначала все шло хорошо, но на третий день к ним ворвались матросы, отняли все деньги и заперли в каюте. Это было весной, месяца полтора тому назад.
Дней пять арестованных кормили и поили, а потом внесли в каюту запасы галет, бисквитов, бочонки с водой и вино, заперли их на ключ, и яхта словно вымерла.
Это была ужасная тишина. Они чувствовали, что куда-то плывут, ощущали толчки и холод. Барни с ужасом догадался, что грабители покинули яхту, направив ее предварительно вместо юга на север.
— Нам стало очевидно, — говорил он, — что мы плывем в Беринговом проливе, где негодяи, вероятно, высадились на северо-западном берегу Аляски.
Выглянув в иллюминатор, Барни увидел пловучие льды. Так потянулись ужасные дни, когда морское течение влекло яхту, вскоре затиснувшуюся во льды, в неизвестном направлении. Он приходил в отчаяние, но, помня о Люси, распределил всю пищу, и питье на порции. Сначала они мечтали о встрече с каким- нибудь китобойным судном. Потом он надеялся взломать дверь или вылезти в иллюминатор, чтобы попытаться так или иначе управлять судном, но и это не удалось, так как в его распоряжении не было не только никаких инструментов, но даже простого ножа или длинной веревки.
Постепенно силы их падали, а душевное состояние дошло до того, что все им казалось бредом. Воля совершенно ослабла, овладела апатия. Они целые дни лежали в состоянии отупения. Время от времени машинально съедали и выпивали установленную порцию и опять ложились на диваны.
Потом Барни почувствовал крайнюю слабость и не мог больше вставать. Его кормила и поила Люси. Последние порции они уменьшили вдвое, но все же за три дня до того, как мы их нашли, они ничего уже не ели, а пили только вино и лежали в полузабытьи.
Они слышали наши крики, но не верили им и продолжали лежать неподвижно. У них уже было несколько галлюцинаций, и, слушая нас, они считали это просто обманом воображения. Только стук в дверь заставил их поверить действительности.
Этот несложный рассказ потряс меня до глубины души. Предо мной все время рисовался образ Люси, а где-то в недрах сознания выплывали разбойники, ворвавшиеся в «Крылатую фалангу», и я снова почувствовал острое отвращение и страх к людям…
События Парижской Коммуны, дополненные потом рассказами Барни, увлекали нас, заставляли трепетать пред величием подвига борцов за свободу, но в то же время жуткое торжество победителей, раздавивших революцию, делало нас еще более человеконенавистниками.
Мы верили только в себя, в свой Тасмир и навсегда отмежевывались от остального человечества. Старшие спорили с нами, разубеждали, доказывали наши ошибки, но мы были глухи.
— Вот вы видите, — говорил отец, — что рабы хотят освободиться, но у них не хватает сил. Вы упрекали русский народ, что он не поддерживает революции, что мы приносим никому ненужные жертвы… Но там, во Франции, все трудящиеся сами встали на защиту своих прав, героически боролись и погибли. Вот в таких случаях, независимо от исхода борьбы, мы должны итти на все жертвы и помогать угнетенным!..
Мы сознавали правоту слов отца, но жизнь человечества была так далека от нас, так дико непохожа на нашу, что мы только радовались этому несходству. Нас ничто, ни в прошлом, ни ни в будущем не связывало с людьми, живущими где-то там, далеко от нас. Мы боялись только их преследований и нападений на Тасмир.
