Леммит при виде пищи враз оживился, даже приподнялся до полусидячего.
– О, – рычит, – наконец-то. Пришло… наше спасенье от жуткой смерти. А ведь задержись ты, Яго, еще немного, и тебя бы встретили лязгающие зубами скелеты.
Коричневого от этих слов как-то уж очень резко передернуло – чуть поднос из рук не выронил. Словно встречался он уже с этими самыми скелетами и воспоминания об этой встрече сохранил отнюдь не самые приятные. Поставил поднос, пробормотал чего-то сквозь зубы и был таков.
– И позови, – это Леммит уже ему вслед рявкнул, – десятника Шаркуна из сотни Бречика! Живо!
– А ты, – поворачивается ко мне, – давай, садись, русский. Как вы там говорите – «в ногах правды нет»? Хорошие у вас эти… поговорки. Да и пьете вы здорово.
Интересно, думаю, это Коля тут успел отметиться или другой кто из славян?
– Я бы, – отвечаю, – и сам раньше сел, было бы куда.
– А земля на что? – ржет господин граф. – Хорошая, утоптанная… заплевана малость, так мы люди привычные.
Ну, знаете…
– Привычные, не отрицаю, – говорю, – но одно дело – в бою носом грязь пахать, а в тылу хотелось бы комфорта и уюта. Знакомы вам такие слова?
– Знакомы-знакомы, – ухмыляется граф. – Видишь в углу сундук? На него садись… если утащишь.
Не понравилась мне эта ухмылочка его… снова точь-в-точь как у Николаева. Тот, бывало, тоже пошутить любил. И шуточки у него были простые, действенные и по большей части дурацкие.
Ладно. Подошел я к этому сундучку, прикинул… взялся, потянул – ежкин кот!
– Он у вас, – выдыхаю, – свинцом залит?
– Не-а, – спокойно так Леммит отзывается. – Золотом. Казна наша там.
– А-а. Тады понятно.
Золото мне пока таскать не приходилось. Я мозги напряг, школу вспомнил, внутренний объем сундука на глаз прикинул – получилось три патронных ящика. Поднять нельзя, пупок надорвать – запросто.
– Да уж, – говорю, – воистину в ногах правды нет.
– Я тебе, русский, – ухмыляется Леммит, – больше скажу. Ее вовсе нет. Нигде.
А вот это уже, думаю, интересно. Как он воевать-то с таким настроением собирается?
Кое-как оттащил сейф этот доморощенный на середину шатра, сел, пот вытираю, и тут девчушка эта графская изящно так нагибается и из-за графской кушетки вытаскивает – не знаю, как эта штука правильно называется, а выглядит как пенек с мягким сиденьем – и столь же изящно на нем располагается. Зрелище, доложу, на раз. Под кольчугой у нее еще что-то вроде безрукавки виднеется, да вот только заканчивается эта кольчужка самую малость пониже бедер, а дальше, до самых сапог – ножки. И ножки эти… у меня чуть снова слюнки не потекли.
– Ле-ера, – укоризненно так говорит Леммит, только в глазах у него при этом довольные такие черти скачут. – А пить нам из чего прикажешь?
А девица ногу на ногу закинула, потянулась – ну прямо как моя рыжая.
– Третьего дня, – отвечает, – когда ты с другим своим новым русским другом гулял, вы прекрасно без всяких кубков обходились. Что он орал на пол-лагеря? Даешь из горла? Дежурный десятник едва тревогу не затрубил – решил, что на командира вампиры напали.
– Лера.
Подействовало. Встала, прошла в угол – здорово прошла, мне вот, например, в жизни спиной такую… палитру эмоций не передать. Мужик бы на ее месте полчаса матерился, а она р-раз – и всем все ясно. Возвращается с тремя кубками. Хорошие такие кубки, серебряные, резные… вместительные опять же. Помнится, те кружки, из которых я Николаеве вино хлестал, пол-литра вмещали – так вот им до этих кубков… до Берлина по-пластунски.
– Ну что, русский, – говорит Леммит, – давай ваш самый главный тост? Хороший он у вас… правильный.
– Эт верно, – киваю. – Ну… за Победу! – и весь кубок, залпом, в рот. Потому как иначе не положено.
Положено-то оно положено, но, считай, литр вина залпом выдуть… да еще после утренней разминки – так, думаю, и спиться недолго. На фронте такой номер, конечно, не пройдет – там тебя первым же снарядом протрезвит лучше любой колдовской конфеты, а вот в тылу… хотя… чушь. Делать мне больше нечего.
Взял одну виноградину, за щеку кинул, прикусил осторожненько – а она ка-ак лопнула! Словно граната во рту взорвалась. Соку, соку – чуть не подавился. Но вкусно невероятно. Притом, что я фрукты приличные ел уж не упомню когда. Ягоды всякие по лесам, малина-земляника, если с местностью повезет, яблоки с грушами. Семечки еще… короче говоря, такой вкуснятины точно с начала войны пробовать не доводилось. Как говорил рядовой Петренко – «мировой закусон».
Смотрю – а господин граф тем временем вместе с Лерой на ежей своих налегают. Без всяких изысков, пальчиками, и облизывать их после не гнушаются. Причем с таким видом, будто чуть ли не первейшее лакомство.
Я с полминуты размышлял – попробовать или нет. С одной стороны, выглядит преотвратно, а с другой… в поиске, бывало, и не такое жрали, да еще как! В пасть поскорее запихивали, пока не сбежало. А что – капитан говорил, что там одного белка…
Решился все же. Выбрал ежовую иглу потоньше, отломил, пожевал немного – печенье! Хрустит и на крошки рассыпается.
Да уж, думаю, если здесь такое печенье подают, то какие же у местных пироги? Надо будет заранее разведать, а то подадут на стол десерт, а у меня от его вида весь предыдущий обед наружу запросится.
– Давно у нас, русский?
– Не очень.
– И как?
Хороший вопрос. Вот только отвечать на него как-то не хочется. В смысле, врать не хочется, а правду-матку резануть – так ведь обидится. Николаев бы точно обиделся.
Сижу, молчу.
– Ясно, – кивает Леммит, так ответа и не дождавшись. – Мне другие ваши примерно то же самое говорили… в тех же выражениях. Думаете, это у вас там война, а здесь – шалости ребяческие. Так, что ли?! – взревел и ка-ак шарахнет кубком о столик. Виноградины аж до потолка подбросило. Как сам столик стоять остался – не знаю. Тоже видать, магия.
– Не совсем так, – говорю. – Война – это всегда война, сколько бы в ней народу глотку друг дружке не резали, человек десять или миллионы. Там мы со своим Злом насмерть схватились, вы здесь – с вашим. И я… да и остальные наши… с вашим Злом будем теперь драться так же, как там дрались.
– Да я ведь, – вздыхает Леммит, – не о том. Деретесь вы здорово, об этом речи нет. Ты мне лучше, русский, другое скажи. Вы ведь там такие могучие… оружие у вас неслыханное… как же вы допустили, что у вас Зло такую силу набрало?
