почтительно как ваша будущая дочь. Отец, я настаиваю… Сегодня — моя помолвка, мой большой день. Будь великодушен, прикажи разместить нашего гостя до утра в гостевой мансарде.
Прислушиваясь к звонкому голоску невесты, исподтишка разглядывая в зеркале безразличную гримасу жениха, встревоженное лицо доктора Потихоньку и полный отеческой нежности взгляд генерала, Баркер совершенно определенно решил как-нибудь при случае поблагодарить аллаха.
Глава пятая
О переменах в мировоззрениях и изменениях в планах
В Стамбуле говорят — «честная ханым и от петуха бежит». Для женщин робость здесь считается достоинством, а решительность и смелость наказуемы. С самого рождения турчанка знает, что однажды она выйдет замуж и главным ее приданым будет непорочность, скромность и послушание. До свадьбы честь турецкой девушки находится под строгим присмотром родных, после свадьбы ответственность за жену и ее поведение в обществе принимает супруг. Впрочем, этого и не нужно — турчанка сама прекрасно знает, как себя блюсти и никогда… никогда не опозорит семью недостойным поступком. В Стамбуле про лучших девушек говорят — «знает, как встать, и как сесть», что означает абсолютную безупречность в поведении.
Правда, нынешние стамбульчанки не так благовоспитанны, как прежде и, ходят слухи, что некоторые запросто открывают лицо в компании незнакомцев. А некоторых турецких воспитанниц галатского католического пансиона на прошлой неделе видели катающимися в трамвае, в мужской его половине. Нахалки громко смеялись, дразнили кондуктора и грызли тыквенные семечки. Кошмар! Если так дальше пойдет, глядишь, скоро они и брюки начнут носить, научатся курить табак, водить авто, как какие-нибудь развратные француженки, а там и университетов захотят! А все потому, что Стамбул нынче не похож сам на себя. Каждый район, каждый квартал, каждый переулок города захватили чужаки. Куда ни плюнь, попадешь в гяурскую рожу. В Харбие русские, на Галате греки, в Бешикташе англичане. Американцы, итальянцы, индусы и даже арапы, черные, белозубые и глазастые. Точь в точь гаремные евнухи. Был великий город Истанбул, да весь вышел! Поменяй ему название на Вавилон — не ошибешься. И какое же счастье, когда твоя дочь среди всей этой грязи и бесстыдства осталась, как и положено девушке, скромной и доброй. Счастье, когда можешь с чистой совестью вложить ее руку в руку ее нареченного, когда уверен, что ни словом, ни жестом, ни мыслью дочь твоя себя не опорочит. У достойных родителей — достойная дочь! Внуков бы вот еще, побыстрее.
Тевфик-паша в последний раз обошел дом, лично проверил, не дрыхнут ли сторожа и заперты ли все двери, и лишь потом, отпустив ординарца, направился к себе. Перебрав почту и раскрыв свежий «Заман», до которого с утра по понятным причинам не дошли руки, паша нахмурился — новости в последнее время были одна другой хуже. Впрочем, были они такими уже лет шесть. Тевфик винил во всем немцев, их надутого Кайзера, болтливого генерала фон Сандерса и дрянную интендантскую службу. Союз с Пруссией, который, казалось, должен был нести одни лишь победы, оказался для Турции фатальной ошибкой. Османская империя рухнула почти в одночасье, став вдруг похожей на развалины старой крепости Топкапы. Когда-то непобедимая армия Османов превратилась в толпу голодных оборванцев, а халиф оказался всего лишь куклой в руках победителей… всего лишь куклой. Тевфик-паша скрипнул зубами. Он пытался… Изо всех сил пытался убедить себя, что перемирие с бывшим врагом — вынужденный шаг, и что и султан, и великий визирь пошли на это, скрепя сердце, что покориться врагу требует куда большего мужества, чем геройски погибнуть самим и погубить страну. Но все же был Тевфик-паша боевым офицером, и поэтому терзала его душу ненависть и к бывшим противникам — теперь вдруг «благодетелям», а еще больше к торгашам и гяурским прихвостням из нынешней Блистательной Порты и военного министерства. Происходящее вокруг заставляло генерала все чаще сомневаться в тех, кого он прежде считал друзьями. «Деньги, власть, нефть… И никому дела нет до того, что станет с моей Турцией… Шакалы! Грязные, алчные шакалы!» — Тевфик-паша плеснул себе на полпальца ракы, разбавил водой. Резко запахло анисом. Одним махом опустошив бокал, паша открыл бюро и достал чернильницу. Он и так слишком долго медлил.
«Мустафа-Кемаль, полагаю, что мы, как люди одинаково заинтересованные в процветании Турции и турецкого народа…» — почерк был размашистым и немного (ровно столько, сколько этого требовалось, чтобы адресат понял — ему пишет находящийся рангом выше) небрежным.
О! Этот Мустафа-Кемаль, этот напомаженный щенок из провинции, этот карамельный щеголь, бабник и пьянчужка, был генералу омерзителен. Его внезапную политическую карьеру паша считал результатом грязных закулисных игр, а военные успехи — чистой случайностью. Да вот только для Тевфик-паши… да что там для паши… для всякого настоящего турка выбор выходил невелик: либо этот выскочка из Салоников, позволяющий своим прихвостням называть себя Ататюрком, то бишь отцом всех турков, либо бесконечный, несмываемый позор до самой смерти. Жить под игом неверных? Терпеть их высокомерные насмешки? Их снисходительный тон? Их подачки и плевки? Ну уж нет! Тогда лучше сразу пулю в лоб.
Тевфик-паша подумал с полсекунды, отложив прежде написанное в сторону, вытянул из стопки чистый лист.
«Мой Ататюрк! Я и мои офицеры готовы присягнуть тебе…» — почерк был аккуратным и очень выверенным. Таким почерком пишут лишь султану, великому визирю и родителям.
«Ты сошел с ума, Тевфик дорогой, — закричал бы доктор Альпер, окажись он сейчас рядом. — Ты что? Переходишь на сторону разбойника? Бунтовщика! Негодяя»! «Тебя шайтан попутал? Как можешь, дорогой? Это же измена»! — добавил бы, схватившись единственной своей рукой за лысую голову. Но однорукого доктора здесь не было, поэтому паша прижал пресс-папье к исписанному листку, тут же содрал промокашку с зеркально отпечатавшимся текстом, сжег ее в пепельнице и лишь после этого запечатал конверт. Конверт Тевфик-паша с утра собирался передать своему будущему зятю, чтобы тот отвез его прямо в Анкару, «выскочке» в руки. То, что мальчишка — давний и восторженный кемалист, для генерала секретом не являлось. О политических пристрастиях амбициозного юнца в Стамбуле не знал, пожалуй, только его отец. Да и то верно — к чему страшащемуся всяких перемен старику лишние переживания. После Сарыкамыша, а особенно после своего увечья, стал доктор Альпер трусливым, как дворняга, которую избили до полусмерти и которая начинает повизгивать и пресмыкаться, едва лишь на нее замахнешься. Доктор — славный человек, вот только как мужчина и солдат, увы, закончился. Как будто вместе с рукой ему ампутировали смелость и мужество. Дача где-нибудь в измирском вилайете, пешие прогулки под ручку с женой, по пятницам мечеть, по субботам чай и нарды с соседом — на большее доктор бей теперь вряд ли способен. То ли дело Тевфик-паша! Он еще послужит родной Турции!
Намаз генерал бить не стал. Зато с удовольствием выпил еще два бокала анисовой водки. Потом забрался под одеяло и немедленно захрапел. Снилось ему, как сидит он на краю деревянного лодочного пирса, опустив босые ноги в Босфор, в руках у него удочка, а рядом ведро, в котором замерла по стойке «смирно» громадная, размером с фугас, форель. И как бегут к нему из дома внучата, мал-мала меньше, все румяные и щекастые, и кричат: «Деде! Деде! Дедуля, дорогой, покажи рыбку!»
А вот интересно, что бы видел во сне Тевфик-паша, знай он о том, что происходит на женской стороне его дома? Что дочка его — красавица и скромница Зехра, мечется по своей комнате, которую по привычке все еще называют детской? Что рядом с любимыми куклами стоит на ее неразобранной кровати раскрытый саквояж, в который она уже сложила свой дневник, и диплом галатского женского пансиона, и три лучших акварели, на которых нарисована Девичья Башня, деревенская мазанка в мальвах и кот Памук? И что в руках у Зехры шляпка, которую ей купил отец, но надевать которую в Стамбуле нет никакой возможности, потому что она чересчур модная, яркая и со слишком коротенькой вуалеткой? И что лицо у Зехры заплаканное, а руки дрожат? Что бы видел во сне генерал, знай он о том, что в комнате, которую по привычке все еще называют детской, привалившись спиной к оклеенной обоями «в ситчик» стене, сидит мужчина. А то, что на нем надета женская одежда, и что он послушно закрывает глаза, когда Зехра
