долговязый Третьяк.
Петруша Юрьев суетливо дергал края рогожи, путаясь у всех под ногами, пока не получил затрещину и не шмыгнул прочь.
— Омелька где? — заполошно выдохнул паром Тимоха Багаев, крутя головой. — Сюда его скорей!
Позади возка протяжно и шумно вздохнула огромная мохноногая лошадь — Омельян слез с седла и, разминая ноги, вперевалку направился к затору из саней, возвышаясь над опричниками, как осадная башня.
— Ишь, — ухмыльнулся он, ухватился сразу за оглобли двух саней и попятился, потащил за собой, вминая каблуки в загаженный снег. Полозья заскрипели и сдвинулись. Набитые страшной поклажей сани откатились к обочине.
Омелька вернулся к оставшимся саням и дернул те из них, что были укрыты тщательней. От рывка дровни хрустнули, а заботливо уложенная куча под рогожей рассыпалась. Головы — бородатые мужичьи, длинноволосые бабьи и лохматые ребячьи, — кувыркаясь, покатились под ноги царя и свиты. Открытые рты, застывшие глаза с наплывшими на них веками, черные обрубки шей.
— Вот как… — озадаченно протянул густым басом Омельян, поднял руку к затылку и сдвинул себе шапку на нос. — Ишь ты…
В другой раз загоготали бы опричники, тыча пальцами в незадачливого товарища, но едва взглянули они на царя, как на лица их легла тяжелая тень тревоги. Государь молча уставился на россыпь обындевевших на морозе голов. Его собственная голова подрагивала на жилистой шее, жалко торчавшей из мехового воротника. Глаза затуманились, и выкатилась на нос мутная слеза.
Малюта подвел своего коня, склонился, жестом предложив подсадить в седло. Иван потрепал косматую гриву и неожиданно зло оттолкнул лошадиную морду. Перекрестился на церковный купол.
— Пешком пойду!
Придерживая подол шубы, царь, аккуратно ступая среди человеческих останков, направился в сторону площади.
Опричная свита поспешила за ним. Малюта оглядывался и буравил злыми глазами слабоумного верзилу. Царское благодушие, и без того зыбкое, точно болотная ряска, из-за оплошности Омельяна грозило исчезнуть без следа. И надолго ли — никому неведомо. Многие могут и не дожить.
На площади рубили головы.
Из разоренных лавок мясного ряда прикатили дубовую колоду, установили перед храмом. На церковном крыльце стояли оба Басманова. Федор подавал отцу смятые клочки бумаги. Тот, держа их в вытянутой руке перед собой, вглядывался в кривые, наспех выведенные буквы и выкрикивал имена:
— Семенов Андрейка!
Косматого мужичка в драном армяке тащили под руки к колоде, с размаху швыряли, прикладывая скулой на темный и мокрый срез. Остальные в толпе поспешно крестились, уповая, чтобы следующее имя было не их. Мужичок сучил коленями по грязи, пытался вывернуть голову. Дико таращил глаза, разевал рот, заходился в бессмысленном крике. Борода его смялась и напиталась от колоды кровью, щека измазалась. Палач-опричник, одуревший от работы и запаха, кивнул подручному. Тот обежал колоду, схватил мужичка за космы, притянул к деревяшке, убрал руки так, чтобы не попали под лезвие. Взлетело широкое — точно сломанное пополам столовое блюдо — полотно мясницкого топора.
— Хэк!
Крик Семенова оборвался, голова отскочила, кувыркнулась в вязкой, уже прихваченной морозом луже под колодой. Палач оттолкнул ногой мелко трясущееся тело. Из шейного обрубка хлестало алым и горячим, растапливая мерзлую жижу под ногами палача.
— Что ж вы, псы шелудивые, творите?! — загремел вдруг голос государя над площадью. — Разве для озорства такого я вас сюда направил?!
Появление царя перепугало всех: и склонившуюся до земли чернь, и употевших за трудами опричников.
Басманов, комкая листы, всматривался в мрачное лицо царя и пытался сообразить, что ответить.
Иван ухватился за блестящего на посохе Волка так, что посинели лунки ногтей. Обвел собравшихся полным бешенства взором.
— Вот как вы службу справляете!
Дрожащий скулеж и многоголосый плач поплыли над залитой кровью площадью.
Люди падали и барахтались в грязи, вскидывали головы с невидящими глазами, озирались, кричали. Опричная стража и собранная чернь смешались в одно обомлевшее стадо. Покатился с крыльца старший Басманов. Пополз, хлюпая руками и коленями в кровяной жиже, к царю, силясь крикнуть что-то в оправдание, но горло сжало клещами страха. Сын его Федька присел по-девичьи на ступенях, закрыл лицо руками, впился крепкими зубами в ладонь, так что побежала кровь, и завыл тонко, леденяще.
Лишь царская свита, что прибыла с Иваном из монастыря, избежала высочайшего гнева — не обернулся государь, не устремил на стоявших позади него взгляда преобразившихся лютых глаз.
Басманов почти дополз до царских ног. Малюта, встревоженно наблюдавший за ним, выступил из-за плеча государя и потянул из ножен саблю. Бросил взгляд на царя.
Иван отнял руку от набалдашника, знаком велел Скуратову убрать оружие.
— Царь-батюшка… Иван Васильевич… верой и правдой ведь… — скороговоркой бормотал царский воевода, весь перемазанный кровью и нечистотами.
Малюта вогнал саблю в ножны, провел лапищей по рукояти, огладил и с сожалением отошел в сторону.
— Крамолу истребляли, государь… Они многие тут! Мы же всю ночь… Доносы принимали… списки писали!..
Царь удивленно смотрел на распластавшегося в его ногах Басманова.
— Да что с тобой, Алексей Данилович? — спросил Иван тихим голосом. — Встань-ка, любезный князь.
Воевода вскочил, отер лицо изнанкой кафтана. Преданно впился глазами в государя.
— Эх, Алешка, Алешка… — покачал головой царь. — Стар ты становишься. Грузен, неспешен. Эвон брюхо-то, на лавках сидя да на перинах лежа, взрастил.
Басманов всем видом изобразил согласие и сожаление.
— Сколько ж вы с утра тут нарубили, соколики? — желчно усмехнулся Иван, оценивая натекшую на площади кровь.
— Так это… Согласно спискам, государь! Пять сотен их, с довеском… Три сотни к твоему приезду едва успели.
— А довесок велик ли? — прищурился царь, оглядывая толпу.
Басманов задумался, припоминая.
— Да с полста наберется, государь. Вели Федора позвать, списки глянуть…
Иван вдруг разгневанно замахнулся на воеводу посохом:
— Мало! Мало изменников в твоих списках собачьих! На крючкотворство время истратил — а они вон, стоят живые себе! Мало шей посекли!
Царь резко развернулся, широким шагом направился к оставленному возку. На ходу обернулся и погрозил Басманову пальцем:
— К ночи чтобы со всеми управился! Затем людям отдых дай. После утрени выступать на тверских начнем
Опричный воевода кинулся исполнять.
Его сын поспешно выкрикивал имена обреченных дрожащим от перенесенного ужаса голосом:
— Акимов Мишка!
— Алпатов Максимка и жена его!
— Одинцова Анисья с приплодом!
