Глава одиннадцатая
В Москву
— Ну, пошла! Хоп-хоп!
Брат Михаил управлял дровнями, время от времени хлопая вожжами по крупу пегой лошаденки и покрикивая на нее.
Сани скользили по неширокой дороге сквозь заснеженный ельник.
Юрка поглубже зарылся в густой собачий мех огромной дохи, раздобытой батюшкой Козьмой в Снетогорском монастыре. Сам старый монах завернулся в стеганую накидку и пристроился рядом. Бороденка на его вытянутом ежином лице покрылась инеем. Козьма дремал и во сне беспокойно дергал носом и веками. Мальчишке же не спалось, несмотря на ранний час их выезда. Еще затемно покинули они Псков и вот уже полдня в пути. Плыли над санями широкие еловые лапы, а наверху, по темным пушистым верхушкам, катилось прихваченное морозом солнце.
От мысли, что путь их лежит в Москву, в Чудов монастырь в самом московском Кремле, захватывало у Юрки дух. Мальчишка пытался представить себе город, красивее и больше которого, по словам монахов, не сыскать в русской земле. «Кто в Москве не бывал, красоты не видал!» — приговаривал батюшка Козьма. «В Москве вся сила!» — вторил ему молодой монах.
***
— Хоп! — снова взмахнул вожжами брат Михаил, подгоняя и без того резвую лошаденку.
Отец Козьма спал и забавно подрагивал носом.
Юрка высунул голову из дохи, огляделся.
Еловый лес закончился, будто оборвался, и сани выехали на широкое снежное поле. В ельнике было тихо и мертво, а на открытом месте ветер дымил понизу белой поземкой. Дорога прорезала поле и вела в низину, к сереющему во влажном воздухе березняку.
Мальчик снова спрятался от холода в мех и задумался о вчерашнем дне.
То, что смерть была совсем рядом, не сильно напугало его — за эту зиму натерпелся и навидался всего. Когда царские люди принялись опрокидывать столы, спрятался за одним упавшим набок, накрылся широким краем скатерти, одним глазом подсматривая в узкую щелку. Видел гибель больших псковских людей, как корчились они на снегу, израненные, и затихали. Видел, как затоптали копытами упавших попов и окрасились красным их золоченые одеяния. Куда подевались Козьма и Михаил, он не знал. Лишь надеялся, что удалось им сбежать или спрятаться. Потому и перепугался, когда увидел, как к выскочившему из кремлевских ворот Николке бежит брат Михаил, а за ним гонится коренастый детина в черном кафтане, замахивается топором. И лежать бы монаху среди тел на соборной площади, да успел его спасти Николка — прикрикнул на душегуба. Опричника будто водой из ушата окатили — замер с поднятой рукой, потом обмяк весь, топор выронил и побрел назад, ошарашенный. Никола же времени не терял — бросил мясо под ноги и протянул ладонь брату Михаилу. Тот уже держал наготове тряпицу, ей и взял осторожно с руки юродивого что-то блестящее, будто кусочек начищенного серебра, быстро обернул и спрятал в одежде. Тут Юрку цепко схватили за ноги и потянули из-под стола. Мальчик уцепился за скатерть, закричал и зажмурился, ожидая удара острым железом, но вместо смерти от царского слуги получил шлепок по лбу от взъерошенного, как сердитый еж, отца Козьмы. «Ищу тебя повсюду, ползаю, как мокрица, прости Господи!» — Старый монах ухватил Юрку за руку и поволок с неожиданной для него прытью прочь от собора…
…Ночь провели в монастыре, без сна, готовясь к раннему отъезду.
Чернецы долго о чем-то беседовали в игуменской келье с собравшимися седобородыми старцами.
Отец Козьма уложил мальчишку на жесткое ложе, укрыл потеплее, велел набраться сил перед дорогой. «Не бойся, дитя, и постарайся уснуть. Великую опасность мы отвели, не тронет теперь государь ни эту обитель, ни какую другую». Юрка поджал ноги, обхватил колени. «А деревеньки с городами? Будет жечь или помилует?» — спросил он. Козьма не ответил, лишь потрепал его волосы и вышел из кельи вместе с братом Михаилом, готовить сани и лошадь.
***
Штаден тоскливым взглядом окидывал унылый заснеженный пейзаж и вспоминал родной уютный Ален с его аккуратными домиками, мельницей у реки и простой церквушкой на площади. Как-то там поживает старина Хейнс… Напоминает ли старая рана ему о пропавшем недруге-школяре Генрихе или давным-давно зажила, лишь крохотный шрам остался на пухлом плече? Наверняка былой обидчик раздобрел еще сильнее за прошедшие годы от скучной неспешной жизни. Возможно, работает себе на мельнице, у отца, копит деньги на свадьбу или уже женат и наделал кучу маленьких толстых хейнсов. Как знать, не полезь тогда Генрих с ним в драку, не пырни как следует шильцем — быть бы и ему, фон Штадену, обыкновенным пастором.
Но вот как сложилась судьба!
Хоть и взгрустнется порой по крохотному Алену, особенно когда качаешься в седле среди бескрайних московитских снегов, когда и не разобрать, где твердь, а где небо — такое все дикое, серое, однообразное и жутко холодное, — но все равно не променял бы Генрих свою жизнь ни на какую другую. И земля у него есть теперь, и дом, и слуги — вон кругломордый Тешата за хозяина готов в огонь и в воду, лишь бы удача стороной не обходила. А фортуна к Генриху благосклонна стала, едва он пересек русскую границу. А уж обжился когда да язык московитов выучил — и вовсе хорошо зажил. Правда, не всем был доволен Штаден. Взять хоть этот зимний поход великого князя Ивана. Жаловаться вроде и грех — вышел с ним Генрих на одной лошади, а теперь у него табун в три десятка голов, да еще две дюжины лошадей в Москву отправил запряженными в сани, каждые доверху всяким добром заваленные. Но рискованно стало — раньше русский царь сквозь пальцы смотрел, кто из слуг что тащит к себе, а в этой экспедиции словно помешался. Жечь, рубить, топить приказывал, а сам любовался охотно на костры да кучи загубленного. Остальное все, что не уничтожалось, своей казне принадлежащим объявлял. Золото, серебро и камни с монетами забирал и соглядатаев повсюду рассылал. Кто пытался утаить от царя хоть крупицу — тех уж нет. А уж когда выдвинулись из Новгорода в Плескау, или, как московиты этот город называют, Псков, так и вовсе странные вещи стали с их великим князем твориться. Город сытный, жирный кусок, лакомый — веселись, казалось бы, сколько влезет! Так нет же — снова эти дикарские местные предрассудки да обычаи. Говорят, тот старенький дурачок, что возле царя на въезде в город скакал, к нему опять вскоре явился, да так застращал, что к вечеру, когда неожиданно царский конь издох, Иван бросился в церковь искать вещуна. Не нашел, всю ночь промолился, а утром дал приказ озорство прекратить и выступать назад, в Александровскую слободу. Это Штадену совсем не понравилось, да и в отряде его молодцы были не прочь поживиться еще напоследок. Раз в городе не удалось, так хотя бы окрестности обшарить, потрясти.
— Никак сани бегут? — подал голос Тешата, подъезжая к хозяину и указывая меховой рукавицей на поле.
Генрих прислонил руку ко лбу, вгляделся сквозь поземку.
— Чернецы, что ли? Двое?
Тешата привстал на стременах и похлопал глазами, как филин.
— Не разобрать. Похоже, так. Мешок везут, иль еще кто едет с ними. Поближе надо.
Штаден еще раз обвел взглядом пустынные окрестные снега и угрюмый мертвый лес вдали. Тоска и холод.
Немец поежился, потер руки и погладил пищальное ложе.
