Александр Чубарьян
Хакеры-2. Паутина
Паук работал триста лет,
И сетью мир оплел.
— Ну, все, лиса, спасенья нет,
Конец тебе пришел!
Пролог
Как время-то бежит.
Совсем недавно мы сидели в подвале интерната, а сегодня вокруг нас стены кабинки колеса обозрения, которому очень подходит название «чёртово».
Ещё каких-то несколько лет назад ковырялись в песочницах бэйсика, а сегодня кодим на си плюс плюс и ассемблере.
Ещё вчера у него не было ни одного друга, кроме меня, а сегодня на встречу со мной он привёл дашнаков в качестве своих телохранителей. Теряюсь в догадках, что он стремился этим доказать.
Мы поднимаемся медленно, с едва заметными остановками. В глаза мне бросается рекламный щит вдалеке. Несколько иероглифов. На мгновение зажмуриваю глаза, а когда снова открываю их, со щита на меня смотрят латинские буквы.
Sacred carved letters[1]… дальше не успеваю разглядеть.
Наверняка реклама какой-нибудь очередной секты, духовному лидеру которой, как водится, открыты истины, до которых по непонятным причинам не допёрло всё остальное человечество. Здесь этих сект по десять штук на каждый окрепший и неокрепший ум. И у каждой свои слова, свои иероглифы, своя истина.
Тем, кто клюёт на удочку аферистов, я завидую только в одном — они всё ещё не разучились верить людям. Жрецам, гуру, наставникам — просто людям.
А я уже давно никому не верю. Разучился.
В последний мой приезд в Сингапур один из подобных адептов какого-то там учения зачем-то рассказал мне длинную притчу про крестьянина, который спас змею от смерти и в итоге погиб от её укуса.
А я зачем-то выслушал эту историю и даже не заснул во время повествования.
Притча — всё, что осталось в моей памяти от той бессмысленной поездки, и я до сих пор не могу врубиться в её мораль. Что должен был сделать крестьянин? Не спасать змею? Добить? Или он должен был погибнуть, потому что так было записано в Книге Судеб?
А может, всё дело в траве, которую крестьянин скосил за день до этого? Не скосил бы — и прошёл мимо, не заметив змею, подыхающую в зарослях.
Чёрт! Басни Крылова куда понятнее и яснее, чем эти древние истории с многослойными философскими подтекстами и контекстами.
Ладно. На чём мы там остановились?
— А я думал, что ты уже сдох. Или гниёшь в тюряге.
Не похоже на встречу двух братьев, да?
Вообще-то слова эти должен был бы произнести я, а не он. Процедить, выплюнуть сквозь зубы, чтобы он понял: никто не забыт, ничто не забыто.
Но я не чувствую к нему ненависти. Раньше была, да. Теперь её не то чтобы нет — она перестала быть актуальной.
У меня просто нет времени на любовь и ненависть. Ценности изменились, и я давно простил его за то, что он когда-то сделал. М?м?м… если, конечно, это можно назвать прощением.
Кабинка «взмыла» уже метров на пятнадцать, и мне следовало бы хоть что-нибудь уже произнести, как-то продолжить разговор. Сказать что-то вроде: «Я тоже рад тебя видеть», например. Или: «Такая же фигня, браза».
А ещё лучше сразу перейти к сути.
Только не сидеть истуканом, размышляя о притчах и прощении. Молчание затянулось, и теперь я теряю очки с каждой секундой.
Странно на самом деле. Я столько ждал этой встречи, а теперь не знаю, что сказать.
Может, спросить его, думал ли он, что будет делать со своей кредиткой, если мы не договоримся? А мы ведь, скорее всего, не договоримся.
Или поинтересоваться, соорудил ли он схрон, в котором лежат патроны, соль, спички, тушёнка и прочая ерунда?
Наверное, стоит вспомнить какую-то историю из нашего с ним общего прошлого. А может, надо сразу перейти к делу и выяснить, чего он хочет и какую готов заплатить цену.
Да, так и сделаю. В конце концов, времени у меня немного.
«Ты ведь пришёл сюда, чтобы начать войну? — спрошу я его сейчас. А когда он вопросительно или как-то там уставится на меня, добавлю: — Уверен, ты собрал уже много солдатиков, которым не суждено вернуться из боя».
Он, вероятно, скажет, что я-де лезу в чужой огород или что не понимаю, что творю, и тому подобное.
На что я отвечу ему: «Мы оба знаем, для чего ты здесь. Не юли! Ты знал, что увидишь здесь меня. И ты пришёл не договариваться, как хотят того твои друзья, а наоборот, сделать всё для того, чтобы мы не договорились. Ты всё ещё хочешь отомстить мне, хотя я давно тебя простил за твои гнусные дела. Тебе нужна война».
Он, наверное, начнёт отнекиваться и говорить, что ничего личного здесь нет, но я перебью его и скажу что-нибудь вроде: «Так вот, я тебя обрадую. С вами никто не собирался договариваться. Мы готовы к войне и начнём её после того, как гарант закроет встречу. Так что ещё раз подумайте насчёт огорода, прежде чем тявкать».
Нечего церемониться с ним. Я действительно простил его за прошлое, но не собираюсь прощать его действия в настоящем.
Набираю в грудь воздух, чтобы произнести первую заготовленную фразу. Странно.
Немного кружится голова, а ещё я чувствую небольшую тревогу. Я списываю это на высоту, несмотря на то что никогда её не боялся. Где-то внутри начинает шевелиться подозрение: дело вовсе не в высоте, — но я тру пальцами виски, и тревога улетучивается вместе с сомнениями.
Ветер толкает кабину в этот момент, несильно, но достаточно для того, чтобы палец соскользнул с моего виска и непроизвольно зацепил веко.
Линза выпадает из глаза и приземляется на мое колено. Замирает на ворсинках заморской ткани, слабо поблёскивая в лучах солнца. Вот же дерьмо!
Факир был пьян, и фокус не удался.
Несколько секунд мы оба смотрим на линзу, потом я небрежно стряхиваю её в сторону. Тогда он поднимает голову и смотрит мне в глаза.
Он знает, что такое предметы. Я понимаю это, глядя на него. И он теперь знает, что у меня есть предмет. И, скорее всего, догадывается какой.
Что ж… это ничего не меняет, он только лишь чуть раньше узнал о своём поражении. Как это там, в
