привычный твоему организму ритм в совершенно чуждой для него среде? Не проще ли подстроиться под него и сделать его своим союзником вместо врага. Разве не приятнее перед телевизором с приглушенным звуком потягивать в благословенной тени холодный напиток через соломинку, наслаждаясь покоем и негой, чем носиться по городу, рискуя заработать инфаркт или инсульт, а то и обе прелести сразу? А дань заботам отдавать ранним утром или вечерком, в прохладе…
И как мерзко в такую минуту слышать телефонный зуммер!
— Господин ротмистр, — послышался в мембране искаженный помехами (да, связь в Кабуле не выдерживает никакой критики) голос поручика Нейварта. — Ситуация «А». В мастерских.
— Черт побери! — Стакан с лимонадом полетел на пол…
Кортеж автомобилей влетел во двор мастерских, плавящийся под солнцем, и уперся в перегораживающий вход внутрь броневик с намалеванной на борту оскаленной лошадиной мордой. Не без знания дела, надо сказать, намалеванной, хотя далеко не Леонардо да Винчи.
— Чегой это? — вскочил на ноги дремлющий на броне станичник в пятнистом комбинезоне танкиста и лихо заломленной на ухо бескозырке с оранжевым околышем. — Кто такие?
Башенка вездехода крутанулась и уставилась на жандармские автомобили черным зрачком пулеметного ствола. Повисла гнетущая пауза: одно неловкое движение — и сонная одурь сменится яростным выплеском перестрелки.
— Стоп-стоп-стоп! — Ротмистр Кавелин вышел вперед, выставив вперед пустые ладони. — Предлагаю успокоиться, господа, и не делать глупостей!
— Кто таков будешь? — казак уже успел вооружиться поднятым с брони коротким автоматом.
— В погонах не разбираетесь, урядник? — гаркнул жандарм, поняв, что опасный миг миновал и инициатива уже у него в руках. — Одичали совсем на своей линии? А ну, представиться по чину, казак!
— Урядник Ильинских, ваше благородие! — вытянулся станичник. — Станица Логарская! Сопровождаю поручика Бежецкого!
— Бежецкого? — изменился в лице Кавелин. — Что ж ты… молчал? За мной!
Отряд ворвался в мастерские.
— Туда! — махнул рукой ротмистр, сориентировавшись на чей-то полустон-полукрик, тянущий на одной ноте: «О-о! О-о! О-о!..»
Весь пол был залит красным, и опередивший ротмистра жандарм едва не разъехался в огромной, лаково блестящей луже. А еще по полу протянулись какие-то белесые щупальца…
— Нашли время! — оттолкнул согнувшегося пополам в приступе рвоты подручного ротмистр. — Кисейная барышня!
Ему самому давненько не приходилось бывать на бойне, но не показывать же слабость перед подчиненными! Осторожно ступая по липкой крови, он подошел к скрутившемуся в тугой узел человеку в синем комбинезоне и прикоснулся ладонью к его шее.
— Он жив, — услышал жандарм знакомый голос. — Только что вопил, как резаный.
— Поручик? — обернулся Кавелин к Александру, сидящему на ящике с пистолетом в опущенной руке. — Опять вы на моем пути? Я же предупреждал вас!.. Что с вами? — обратил он наконец внимание на бледность молодого офицера и его скованную позу. — Вы ранены?
— Вроде бы нет… — слова давались поручику с трудом, глаза блуждали. — Но что-то мне не по себе…
— Еще бы, — кивнул ротмистр на стонущего Деревянко, над которым склонились сразу трое жандармов. — Это вы его так разделали? Я вас недооценивал, Бежецкий!.. Э! Э! Ну-ка взбодритесь!..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НАД ПРОПАСТЬЮ
Ты, покорив меня, не многого достиг.
И от грехов моих убыток не велик.
Вручать и отбирать не утруждайся больше:
Вручаешь поздно Ты, а отбираешь вмиг.
11
Волоча на плечах неподъемный груз, Александр брел и брел по раскаленной каменистой пустыне, едва передвигая ноги.
Невозможно шагать, когда на каждой ноге висит, вцепившись клыками в ботинок и плотоядно урча, по огромному зверю. На правой висел белый и пушистый, похожий на кота Маркиза, некогда — Сашиного любимца. Так бы и погладил, почесал за ушком, если бы не яростный взгляд налитых кровью, совсем человеческих глаз… Того, что волочился за левой, погладить не решился бы и самый бесстрашный в мире укротитель — короткошерстный, почти голый, поджарый, угольно-черный зверь кротко глядел на свою жертву серо-голубыми, тоже человеческими глазами…
Хотя пейзаж вокруг был знаком до мелочей, нес на плечах поручик вовсе не раненого фон Миндена: его пригибала к земле огромная каменная глыба — выщербленная пулями и окрашенная кровью. Одна из тех, меж которых он, чтобы спасти свою жизнь, оставил умирать безвестного солдатика. Покорную пешку в игре, придуманной вовсе не им.
Вот он, бредет чуть поодаль, опустив голову. Он тоже несет камень, правда, куда меньше. И не в странноватую свою мешковатую униформу одет, а в просторный белый балахон. Кровь стекает по короткому ежику волос, странным образом не пятная его белоснежных риз…
Все они здесь: и Еланцев, и Селейко, и Ратников, и Таманцев… Облаченные в белое помощники несут и несут каждый свою ношу, не ропща и не задавая вопросов. Но Бежецкий точно знает, что попутчики — не навсегда. Впереди распахнулась во всю ширь бездна, и оттуда веет жаром, будто из печного поддувала. И на краю ее все, кроме него, должны будут сложить с плеч свой груз. Пусть она совсем не приближается, с каждым шагом отдаляясь на такой же шаг: у каждого пути должен быть свой финал…
Смертельно хотелось пить. Вода была рядом — только руку протяни. Необъяснимым образом она колыхалась неподалеку — не струилась по земле, не текла с неба, не была налита в какой-нибудь сосуд. Время от времени она подплывала к самому пылающему лицу, едва не касаясь губ. От нее веяло умиротворением и прохладой, нужно было лишь чуть приоткрыть рот, чтобы влага чудесным потоком влилась в страдающее от нестерпимой жажды нутро… Но Александр лишь упрямо стискивал зубы, и она укоризненно — хотя как может излучать укоризну обычная вода — удалялась.
Иногда клыки зверей пропарывали прочную кожу ботинок и вонзались в плоть. И страдалец чувствовал отзвуки укусов во всем теле — от головы до пят. Яростные, скручивающие тело в тугой узел боли. До крика, до хруста в размалываемых в пыль зубах… Но палачи вновь ослабляли захват, стремясь продлить пытку, и боль отступала. Не уходила совсем — вон она бредет чуть в стороне: красивая стройная женщина с рассыпавшимися по обнаженным плечам иссиня-черными волосами. И улыбается, не разжимая губ… Обнаженная красавица, против его, Сашиной, воли вызывающая в молодом теле горячую волну желания, перед которым тускнеют все мучения…
«Я в аду, — думал молодой мужчина, и мысли его текли плавно, как мутная река, вздувшаяся в половодье. — Все это — ад. Весь Афганистан — ад. За что мне все это? Зачем я здесь?..»
А сверху, с черного неба, тяжкими гирями падали непонятные слова, никак не желающие складываться во что-то осмысленное…
