Бескрайнее белое пространство наискось пересекала прихотливо извивающаяся темная черта. Такую оставляет карандаш, если не глядя вести им по листу бумаги в раскачивающемся на стыках рельсов железнодорожном вагоне. Или в учащемся по бездорожью автомобиле. Она одновременно казалась расположенной далеко-далеко — на другом конце Вселенной (и тогда должна быть исполинской), и совсем рядом — перед глазами.
Саша вел взглядом вдоль этой черты и размышлял, что бы она значила. Неужели из пылающего ада он угодил в ад ледяной? Нет, температура вокруг была довольно комфортной — не слишком холодно, но и совсем не жарко… Что же это за наваждение? Уж не получил ли он на самом краю геенны огненной неожиданную амнистию, чтобы вознестись в чертоги ангельские? За какие такие заслуги?..
Зрение вдруг сфокусировалось — и молодой человек понял, что странная черта — тонкая трещина, пересекающая белую плоскую поверхность. И до нее — вовсе не бесконечность. Метра два-три — не больше. И тогда это…
«Да это же потолок! — простая мысль показалась гениальным озарением. — Я лежу на спине и смотрю в потолок. А на потолке — трещина».
Он попытался повернуть голову, но ее удерживали на месте какие-то мягкие, но прочные тиски, и удалось лишь чуть-чуть скосить в сторону глаза. И увидеть краешек оконной ниши, с крошечным проблеском чего-то ярко-голубого в уголке… Движение это вызвало яростный взрыв боли, заставивший сцепить зубы, чтобы не застонать.
Но застонал, тонко и мучительно, кто-то другой, совсем рядом.
«Мучается, бедняга, — сочувственно подумал Александр, пережидая, пока перед глазами калейдоскопом перестанут мельтешить красные и зеленые пятна и сквозь них проступит знакомая трещина, за которую можно зацепиться, будто за спасительный якорь, — тело попало в плавный водоворот, выворачивающий душу наизнанку. — Почище моего, видать, ему приходится…»
— Очнулся, касатик!
Мамин голос. Нет, бабушкин. Но бабушка ведь умерла? Да, давным-давно, когда Саше было… Сколько же ему было лет, когда умерла бабушка — нестарая еще, удивительно красивая женщина, страдавшая ужасным недугом? Десять лет? Двенадцать? Кажется, двенадцать… Хотя какое сейчас это имеет значение — она же рядом…
В поле зрения появилось какое-то странное, перевернутое лицо — сначала шел подбородок, потом губы, нос и уж в последнюю очередь — глаза. Так в жизни не бывает, и Саша неожиданно развеселился.
Видимо, его попытки сдержать смех не понравились хозяину странного лица, и тот исчез, пошевелив напоследок бровями.
«Привидится же такое? — думал Бежецкий. — Никогда не думал, что бывают такие лица…»
А глаза сами собой тянулись к окну, несмотря на мучительную боль, тупыми шурупами ввинчивающуюся в мозг. И спустя немного он уже мог убедиться, что это — действительно окно, а за ним — чистое безоблачное небо.
— Ожил, гвардеец!
Этот голос ему тоже был очень знаком. Только вспомнить бы, кому принадлежал…
— Молодец! А то я уже думал, что придется тебя в Россию таким и отправлять. Хотя это и небезопасно…
«Иннокентий Порфирьевич!..»
— Где тут наш страдалец? — раздался где-то вдалеке раскатистый бас, и подпоручик Стебельков, ворвавшись в палату, прежде чем подскочить к своей койке, сделал страшные глаза и изобразил руками что-то огромное.
— Что за пантомима, право, подпоручик? — оторвался от книги капитан Хлебников, старший по чину в шестиместной палате для выздоравливающих: Александра не так давно перевели сюда со второго этажа, из вотчины невропатологов. — Скажите словами, а то мим из вас, признаться, никакой…
Но сообщить бедняга ничего не успел: дверь распахнулась, и на пороге воздвигся генерал Мещеряков в накинутом на плечи так, чтобы не скрывать парадного мундира, белом халате. За его плечами виднелись еще чьи-то головы.
— Лежите-лежите, господа! — замахал генерал руками на зашевелившихся (впрочем, не слишком активно) офицеров. — Вы не при мундирах, да и у меня чина не видать, — с улыбкой коснулся он плеча, где под тонкой тканью халата топорщился эполет. — Я тут по-простому, по-свойски…
— Чем обязаны, Василий Никитович? — нахально заявил Хлебников, который и не собирался вставать — костыли, приставленные к изголовью его «привилегированной» — у самого окна — койки, и толстая от бинтов нога говорили сами за себя.
— Увы, не к вам, Павел Тихонович, — развел руками Мещеряков. — Вы уже свое получили-с… Где же у нас Бежецкий? — Генерал близоруко осмотрелся и только сейчас заметил бледного, похудевшего поручика, сидящего на своей койке в углу. — Ах, вот вы где спрятались!
Громыхая по полу сапогами (следующий в толпе свиты полковник Седых лишь воздел очи горе), генерал прошел к Сашиной койке.
— Поздравляю вас, поручик, кавалером ордена Святой Анны! — торжественно провозгласил Василий Никитович, вынимая из кармана халата красную картонную коробочку. — За храбрость, проявленную в бою с инсургентами, — словно в пояснение обвел он палату взглядом. — Так что можете прикрепить на саблю.
Александр принял из генеральских рук «клюкву»[17] и с трудом удержался, чтобы сейчас же, сию минуту не открыть коробочку со своей первой наградой.
«Прямо как ребенок с рождественским подарком, — недовольно подумал он. — Стыдно…»
— А сабля-то у вас есть? — улыбнулся генерал.
— Не успел обзавестись, — потупил глаза поручик, действительно совсем позабывший в здешней суматошной жизни о почти бесполезном на современной войне оружии.
— Й-й-эх! — крякнул Мещеряков. — Как же это вы так?.. Ну ничего, дело наживное! Была бы «клюква», а куда ее привинтить — найдется. Правильно я говорю?
— Пусть к кобуре своего «Федорова» привинтит, — пробасил от дверей прапорщик Храмов. — Я слышал, наш поручик любит тяжелым оружием пофорсить.
Ответом ему был дружный смех: смеялись и выздоравливающие офицеры и многочисленная свита командира. Не до смеха было одному лишь Бежецкому.
— Но это еще не все, — добавил, когда утихли последние смешки, генерал. — Вы, поручик, проявили храбрость в бою и за храбрость сию достойно награждены. Но храбростью на поле боя ваши подвиги, Александр Павлович, не исчерпываются.
Василий Никитович сделал театральную паузу, и все притихли, ожидая продолжения.
— За доблесть, проявленную при освобождении из вражеского плена статского советника Линевича, вы, поручик, награждаетесь орденом Святого Станислава с мечами.
Из генеральского кармана явилась вторая красная коробочка — побольше размером. Саша просто не верил собственным глазам: Дед Мороз в лице генерала Мещерякова проявлял чудеса щедрости! И уж вторая награда была встречена одобрительным гудением. Станислав с мечами хоть и невелик по статусу, да не нюхнувшему пороху его не иметь никогда!
— Поздравляю, поручик, — протянул руку генерал. — Да вы поставьте, поставьте коробки на тумбочку! Не пропадут, чай!
Палата вновь вздрогнула от хохота.
— А это вот, — принял Мещеряков у адъютанта увесистый пакет. — От одной дамы… В благодарность за спасение еще одного человека, — подмигнул он поручику. — Не орден, конечно, а жаль! Но, думаю, вам он будет к месту.
— Василий Никитович! — подал голос полковник Седых. — Вообще-то, у меня в госпитале строгий режим…
— А что такое? — сделал невинное лицо генерал. — Разве я чего-то нарушил, Иннокентий
