Через час мотор с начдивом и порученцем колесил по Лбищенску. Красноармейцы чинили разрушенные во время штурма укрепления и строили новые. На складах делали опись захваченного имущества, несколько барышень-машинисток бойко тарахтели на печатных машинках, не хуже, чем из пулеметов. Местное население, в основном бабы, старики и дети, опасливо выглядывали наружу, опасаясь — вполне обоснованно — грабежей. Правда, основная масса скота и прочего добра отступила вместе с белыми на юг еще месяц назад, так что грабить было нечего, да и Чепай в последнее время мародерство пресекал.
Показательных расстрелов тоже не проводилось. Чепай сказал, что патронов и без того мало, нечего их тратить на всякую контру, а штыками колоть или шашками рубить — это в бою легко, но когда враг безоружный перед тобой стоит... мало кто на такое решится. Не то нравы в 25-й дивизии смягчились, не то начальник слабину начал давать, но на отсутствие казней не жаловались.
Никто из бойцов чепаевской группы не знал, что Василий Иванович давно и крепко размышляет, на той ли стороне воюет. За голову начдива объявлена была награда в двадцать пять тысяч золотом, и Чепай в шутку рассуждал, а дадут ли ему эти деньги, если сам придет и сдастся?
Сначала, конечно, это было дурачество, но чем дальше, тем серьезнее становились мысли. И дело вовсе не в деньгах, хотя жалованье дивизии и впрямь платили с большими запозданиями, отчего процветал грабеж гражданского населения.
Чепая смущали методы и цели власти, за которую он воевал. Ведь воевать-то он пошел за землю крестьянам, фабрики рабочим и хлеб голодным, а не против таких же, как он, нищебродов. Простой плотник из-под Николаевска, он всего-то и хотел — вернуть свое. А потом понеслось — отряд стал разрастаться, должности посыпались, учеба в Генштабе. И ни конца, ни края этой революции.
Чепай ждал, что крестьянину и прочему люду просто дадут вздохнуть свободно, разрешат заняться своим делом. Большевики так обещали. Но вот уже два года, как большевики у власти, а кровь все льется, и на земле работать некому. Никто не пашет, не плотничает, на гармошке не играет — все ушли на фронт.
«Вот бы армию по хатам вернуть», — думал Василий Иванович, и решимость его крепла раз от раза.
Большевикам он уже не доверял. Эти оказались еще худшими дармоедами, чем буржуи. При тех можно было фигу в кармане держать, огрызаться, а иной раз и к ответу призвать, если ушлый. С большевиками все не так. Инакомыслия они не терпели, поэтому комиссаров своих понатыкали гуще, чем вшей на солдате. Когда война закончится — если закончится, — этим комиссарам будет нечего делать, и они пойдут стращать народ. И застращают, вон как того же Петьку.
Лучше вернуть на место прежнюю власть. Ткнуть их мордой в то, что осталось от страны, как хозяйского кота в испоганенные портянки, сказать: «Вот, видите, до чего страну довели? Управляйте теперича с головой, не то в следующий раз ее оторвем».
Выбор пал на Колчака. Тот хоть и был сукиным сыном, но первый в семнадцатом году присягнул Временному правительству.
Письмо, которое Василий Иванович сочинял несколько дней, никак не должно было попасть в руки большевикам, иначе объявили бы Чепая предателем и ренегатом, контрой последней и расстреляли бы. А потом бы повесили. Или наоборот. Потому что адресатом был Верховный Правитель России адмирал Александр Васильевич Колчак.
«Омск, адмиралу Колчаку, лично.
Господин Колчак, пишет вам начдив 25-й стрелковой дивизии Чепаев. Знаю, что имеете зуб на меня, крепко я ваших людей на фронте трепал. Однако же и сам трепан был и зла за это не держу, потому как война. Слышал, будто даете за голову мою деньги большие. Предлагаю сделать экономию. Я и дивизия моя можем запросто очистить занимаемые нами плацдармы, оставить оружие и боеприпасы и разойтись по домам, а сам я пойду в полное ваше распоряжение, хотите — расстреливайте, хотите — вешайте. С одним только условием — не трогайте моих бойцов, не их это вина, что они ваших бойцов убивали. Только знаю, интересен вам будет секрет, как простой и неотесанный Чепаев побивал ваши полки и кадровых офицеров ваших обводил вокруг пальца. Весь мой секрет доложу вам при личной встрече, коли согласитесь принять. Знаком согласия буду считать три зеленые сигнальные ракеты с бухарской стороны не позднее первого октября. За сим остаюсь покорный ваш слуга Василий Чепаев».
Письмо Василий Иванович собирался отправить в Омск с верным человеком.
Был у Чепая и другой вариант, который он разыграл раньше, но, похоже, там все обернулось крахом.
Еще по весне отправили в помощь Махно, воевавшему тогда за красных, краскома Тверитинова, толкового командира, из бывших военспецов. Да вот затянулась командировка, взъерепенился Нестор Иванович на большевиков за обман и предательство, и остался Тверитинов не то в плену, не то заложником, не то вовсе поплатился жизнью.
Но учитель из Гуляйполя, который бил красных, чтобы побелели, и белых, чтобы покраснели, как и прежде, привлекал восхищенный взгляд начдива.
Перебросили бы бригаду Василия Ивановича на Кавказский фронт, он нашел бы способ соединиться с батькой и тогда показал бы большевикам, что такое настоящая советская власть.
Василий Иванович с замиранием сердца следил за подвигами батьки и крепко подозревал, что у Нестора Ивановича есть талисман — такой же, какой лежит у Чепая в левом кармане френча, у самого сердца.
Талисман
Историю своего талисмана Чепаев никому не рассказывал, хотя была она и захватывающей, и необычной.
Для будущего начдива она началась в Волыни, в пятнадцатом году, когда командир роты капитан Бурашников вызвал поручика Ночкова и передал приказ, что нужно идти через линию фронта и добыть языка. Ночков, совсем юный тогда, дерзкий, веселый и изобретательный, командовал взводом и маленькой — в три человека — разведгруппой.
Кроме Ночкова в группу входил Василий Чепаев, семь лет назад уволенный из армии по состоянию здоровья в резерв, но теперь стреляный воробей, прекрасный боец и фехтовальщик, запросто, будто в гости, ходивший через линию фронта, и вольноопределяющийся Николай Гумилев, который к тому времени тоже стал унтер-офицером, как и Чепаев.
Гумилев был из буржуев, не военспец, но держался на фронте куда как лучше иного фронтовика, был хладнокровен и дрался отчаянно. Как-то он обмолвился, что бывал в Африке и видал такое, что в Европе ему бояться нечего. Чепай люто завидовал Гумилеву за те приключения, которые он испытал, и часто представлял себя на месте Николая.
На этот раз все приключения достались Чепаеву.
Ударная группа австрияков, почти полсотни бойцов, оказалась там, где ее не ждали — перед самым носом русских. Похоже, австро-венгры собирались ударить на рассвете, когда внимание притуплено сильней всего. На цепь врагов первым наткнулся Чепаев.
Австрияки спали. Знакомая ситуация — командир выводит бойцов на позицию и дает отбой до определенного часа. Как только подходит время, бойцы, уже отдохнувшие, четко выполняют поставленную задачу и либо отступают, либо занимают плацдарм, в зависимости от полученного приказа. Василий нос к носу столкнулся с офицером.
Дрались молча, на ножах. Чепаев не звал на помощь, потому что до линии фронта было еще полмили, проваливать задание не хотелось, австрияк — потому что до русских позиций было совсем недалеко, и не спящие еще враги легко могли накрыть его людей из пары орудий.
Чепаев впервые столкнулся с таким противником. Австрияк был дьявольски смел, настолько, что сначала едва не обратил Василия в бегство. Однако сообразив, почему враг не поднимает шум, фельдфебель Чепаев бросился в контратаку.
Силы были абсолютно равны. Австриец брал не умением, а натиском. Чем больше ран наносил ему Чепаев, тем отчаяннее дрался офицер.
Наконец противник осознал, что слабее, и негромко крикнул:
— Ангриф!
