воротам.
Еще четыре года я посещал Город постоянно. В школе мы ходили в двухдневные турпоходы, и я приучился всюду таскать с собой флягу с водой и спички. С этими нехитрыми запасами я мог пройти куда большее расстояние и добраться до самых заповедных уголков Города.
Я расскажу вам о том, что видит человек, оказавшийся за городскими воротами. Сразу за полуобвалившейся кирпичной стеной черная дорога обрывается, словно обрезанная ножом. Пространство, примыкающее к воротам, завалено обломками кирпичей, камнями, какими-то проржавевшими металлическими конструкциями и вообще весьма напоминает свалку. По краям этой свалки расположены ямы с гудящими цветами, засыпанные мелкой красно-бурой пылью. Я не знаю, насколько они глубоки — во всяком случае, палка длиной с мою руку свободно уходит в пыль, не встречая никакого сопротивления.
Если перебраться через груды строительного мусора, попадаешь на вымощенную камнем мостовую, ведущую к мрачному зданию из темно-зеленого полированного мрамора. В нем три этажа, но нет крыши: она обвалилась внутрь, отчего здание стало похоже на пустую коробку. Двери, ведущие в здание, засыпаны мелким щебнем, но попасть внутрь все-таки можно — через высокие узкие окна первого этажа. Другое дело, что в самом здании нет решительно ничего интересного — только прах, битый мрамор и столбы пыльного света, проникающие через провалы перекрытий.
Неподалеку расположен странный сухой бассейн, выложенный разноцветными круглыми дисками. В закрученную спиралью чашу спускаются две лестницы без перил. На дне бассейна лежит нечто, сильно смахивающее на консервную банку. Я несколько раз пытался спуститься по лестнице и посмотреть на этот предмет вблизи, но так и не смог этого сделать. Почему — объяснить не берусь. Когда вы подходите к бассейну, он кажется совершенно обычным местом, ничуть не хуже и не лучше любого другого в Городе, но стоит поставить ногу на первую ступеньку лестницы, на вас немедленно накатывает волна необъяснимого страха. Может быть, это как-то связано с едва различимым запахом, поднимающимся со дна бассейна. Он немного похож на запах затянутого тиной болотного окна, нагретого летним солнцем. Да, совсем забыл: ступени одной лестницы выложены из белого камня, а второй — из черного…
…Шесть лет я держал свою клятву и никому не рассказывал о Красном городе. Все это время я много путешествовал по Городу, но Волшебника больше не встречал. Несколько раз я подходил к конусу, в котором была замурована частица моего друга, и пытался разговаривать с ним. Дважды мне казалось, что Леха отвечает. К сожалению, его голос был слишком слаб, чтобы различить слова. Конус за эти годы ощутимо прибавил в размерах и стал похож на роскошный бело-золотой шатер. Мне оставалось только надеяться, что он проживет еще долго и будет становиться все больше и больше. И что Лехе в нем будет просторно.
Потом мне исполнилось восемнадцать лет, и я ушел в армию.
Рассказывать о своих армейских буднях я не собираюсь. В них не было ровным счетом ничего интересного. Достаточно сказать, что самым ярким моим воспоминанием о днях службы стали три недели, которые я провел в военном госпитале, в восьмидесяти километрах от нашей заставы. В госпитале, по крайней мере, были девушки.
Однако именно в армии я нарушил клятву, данную Волшебнику, и рассказал о тайне Красного города человкку, который пытался превратить мою жизнь в ад.
Да что там пытался! Несколько месяцев он успешно осуществлял свое намерение. Ефрейтор Хуснутдинов, любимец начальника заставы, чемпион Закавказского военного округа по боксу, большую часть своего времени тратил на то, чтобы заставить новобранцев почувствовать себя полным дерьмом. При этом он вовсе не был тупой скотиной и к делу своему относился философски. По мнению Хуснутдинова, только пройдя через немыслимые унижения и не сломавшись, можно было стать хорошим бойцом.
Хуснутдинов любил читать: на его тумбочке постоянно лежала книга. Книга называлась «Черви»; автором ее был какой-то американец, фамилию которого я запамятовал. В книге со знанием дела описывались издевательства сержантов морской пехоты США над молодыми солдатами; стараниями Главпура она имелась в те годы почти в каждой армейской библиотеке, но вместо ожидаемого чувства морального превосходства над разлагающимися наймитами капитализма вызывала у «дедушек советской армии» ассоциации совершенно иного свойства. Некоторые пытались использовать «Червей» в качестве прикладного пособия. Другие — как, например, Хуснутдинов — черпали в этой выдающейся книге аргументы в пользу своей моральной правоты. Так или иначе, вряд ли кто-нибудь из моих ровесников — тех, что не пренебрегли своим священным долгом и почетной обязанностью, — сказал бы автору «Червей» большое спасибо, доведись им встретиться ночью в узком переулке. Но мне эта книга, наоборот, помогла, так что кто-кто, а я воздержусь кидать камни как в ее автора, которого я все равно не помню, так и в мудрецов из давно приказавшего жить Главпура.
Итак, Хуснутдинов любил читать. «Черви» лежали у него на тумбочке символически: за полтора года службы он расправился со всеми сколько-нибудь интересными произведениями нашей небогатой библиотеки, а также с личными книгами жены начальника заставы, молоденькой и симпатичной украиночки Олеси. То показное равнодушие, с которым Хуснутдинов смотрел на Олесю, выдавало его с головой. На затерянной в диких горах заставе, где на тридцать пять человек всего одна женщина — она же жена начальника, — солдаты, а особенно старослужащие просто не имеют морального права смотреть на нее так. Олеся и Хуснутдинов вели себя очень осторожно, но вся застава была уверена, что они встречаются. Как, где — этого не знал никто. Может, как раз в те минуты, когда ефрейтор заходил за книгами. Начальник заставы, майор Зверев (которого, разумеется, никто иначе как Зверем не звал), проводил дома не так много времени, чтобы следить за каждым шагом своей благоверной. Да и подозревать своего любимца он бы не стал. Майор, одышливый полноватый дядька, только что разменявший сороковник, был человек жестокий, но прямой и честный. А Хуснутдинов, двадцатилетний двухметровый красавец, похожий скорее на истинного арийца, чем на татарина, всегда напоминал мне коварную и смертельно опасную змею. Впрочем, я, разумеется, пристрастен.
Как-то раз, заправляя койку Хуснутдинова (это входило в перечень его наименее затейливых поручений), я нечаянно толкнул тумбочку, и аккуратно обернутый розовой бумагой — подарком Олеси — томик «Червей» громко хлопнулся на пол. Я потянулся за ним, чтобы поднять, и тут же почувствовал, как в правом ухе взрывается что-то очень похожее на гранату. Чемпион по боксу наградил меня легкой затрещиной.
— Подними, — сказал он ласково. — Подними и посмотри, что ты сделал с книгой.
Я наклонился и взял томик в руки. На первый взгляд ничего страшного с «Червями» не произошло.
— Переверни, — подсказал ефрейтор совсем уже медовым голосом. Я перевернул. От падения на пол розовая бумага слегка запылилась.
— Видишь? — озабоченно спросил Хуснутдинов. — Грязь! Немедленно слижи ее!
— Слижи? — тупо переспросил я и заработал еще одну оплеуху.
— Я что, должен повторять дважды?
Человеку, никогда не имевшему дела с ефрейтором Хуснутдиновым, сложно будет понять, почему я не стал играть в героя. Я поднес книжку к лицу и, высунув язык, послушно провел языком по серому пыльному следу.
— Еще! — скомандовал Хуснутдинов. — И не слюни так, бумага размокнет!
Голова гудела, как рельсы, по которым только что проехал груженый товарный состав. Перед глазами плыли разноцветные круги. Половина казармы смотрела на меня — некоторые с сочувствием, другие со злорадством.
Именно в этот момент я решил, что нарушу клятву. Собственно, я уже давно задумывался над тем, как хорошо было бы отправить Хуснутдинова в Красный город, но барьер, который сам собой возник у меня в мозгу после гибели Лехи, не позволял перевести эти размышления в практическую плоскость. Вылизывая розовую оберточную бумагу, в которую были завернуты «Черви», я почувствовал, как этот барьер рассыпается в прах.
Спустя неделю мы с Хуснутдиновым вместе оказались на патрулировании. Патрулирование — это дежурство по периметру системы, пограничной полосы, нашпигованной датчиками и местами обнесенной колючей проволокой. Обычно в патруль ходят вчетвером — двое старослужащих и двое молодых. Так получилось и на этот раз, но у реки, по которой проходил участок границы, мы разделились и пошли
