Глава 3. Конвейер
Кабинет следователя походил на обыкновенную камеру. Стены белели свежей известью, деревянный некрашеный стол стоял как-то косо, единственный табурет, намертво привинченный к полу, был густо заляпан чем-то темным. Даже лампочка под потолком была без абажура, свисая на длинном перекрученном проводе. В углу белел умывальник, рядом с которым на обыкновенном гвозде висело несвежее вафельное полотенце. Сам следователь, молодой парень в сером пиджаке с плохо выбритой физиономией сидел за столом и, чуть скривившись, листал толстую папку.
Шел третий день ареста. Юрий Орловский уже успел немного прийти в себя. Такое приходилось переживать – десять лет назад, когда его, еще студента, так же бросили в черное авто с завешенными окошками и отвезли в Большой Дом. Тогда его держали в маленькой камере вместе с пожилым нэпманом, постоянно жаловавшимся на происки районного фининспектора и скверный тюремный паек. В тот раз Орловского продержали недолго, всего четыре дня, а затем столь же неожиданно выпустили.
Теперь все было не так. Камера оказалась огромной, переполненной людьми. Юрию досталось место на «втором этаже», на узких деревянных нарах размером с вагонную полку. В камере стоял постоянный полумрак и, что было неожиданно, почти полная тишина. В основном там собралась интеллигентная публика – люди в мятых пиджаках с белыми, без кровинки, лицами. Но были и военные, в форме, но со споротыми петлицами. Вид у всех был, естественно, невеселый, но, к своему облегчению, Орловский не заметил ни у кого неизбежных в подобном месте синяков, ссадин и прочих следов проведения следствия. То ли жертвы успевали признаться заранее, то ли в этой камере держали тех, кого предпочитали «обрабатывать» без излишнего рукоприкладства. Впрочем, Юрий не обольщался.
Людей постоянно вызывали – одного за другим. Уходили молча и так же молча возвращались, правда, далеко не все. Конвейер работал, и Юрий окончательно понял то, о чем ему неоднократно говорил Терапевт: отсюда, из Большого Дома, не выходят. Огромная, отлаженная машина, не спеша, основательно, перемалывала всех, попадавших в ее жернова.
Итак, ему не выйти. На это Орловский и не рассчитывал. Вопрос в был другом: что здесь знают о нем? Если они пронюхали о его книге, то выбора не было: придется умирать – и умирать молча. Но если Терапевт и его неведомые друзья не ошиблись, и он просто очередная жертва неостановимых жерновов, то речь, очевидно, пойдет о чем-то ином: то ли о вредительстве в Историческом музее, то ли о рассказанном пару лет назад анекдоте. А в этом случае еще можно было побарахтаться, признаться в какой-нибудь полной ерунде, покаяться. Плохо одно – в любом случае от него потребуют имена. А тут начиналась стена, через которую Юрий перешагнуть не мог, даже спасая себя и тех, кто с ним связан.
Его вызвали на третий день, но, похоже, и теперь следователю было не до него. Он листал бумаги, морщился и вздыхал. Наконец негромко ругнулся и поднял глаза на Юрия:
– Че, Орловский? Ладно, садись…
Из папки был извлечен относительно чистый лист бумаги. Следователь отвинтил колпачок ручки и, вновь скривившись, поглядел на Юрия:
– Слышь, Орловский, может, сам напишешь?
– Я… – удивился Юрий. – О чем?
– Ну, понеслось! – следователь дернул подбородком. – Знаешь, Орловский, я об тебя руки марать не буду. Я тебя засуну в карцер дней на пять – и ты, проблядь троцкистская, мне целый роман напишешь. В стихах, бля!
– Но о чем? – поразился Юрий, ожидавший все-таки чего-то другого.
– О своей антисоветской вражеской деятельности в составе нелегальной троцкистской организации, гражданин Орловский! Напоминаю, что чистосердечное признание… Ну и так далее…
Слово «троцкистская», произнесенное уже второй раз, удивило. Троцкого, как и прочих «героев Октября», Юрий искренне ненавидел.
– Ладно, – следователь обреченно вздохнул. – Не хочешь по-хорошему, значит?.. Фамилия?
Оставалось сообщить очевидное – что он, Орловский Юрий Петрович, 1904 года рождения, русский, из дворян, образование высшее, беспартийный, привлекался, последнее место работы…
– А теперь сообщите о своей антисоветской деятельности в Государственном Историческом музее, – предложил следователь и вновь скривился.
Можно было вновь переспросить, можно – возразить и протестовать, но Юрий решился:
– Признаюсь, гражданин следователь. Готов дать подробные показания по сути предъявленных мне обвинений.
– Как? – вскинулся тот. – По сути? Ну и словечки подбираешь, Орловский! Ладно, признаешься, значит. Хоть это хорошо… Ну, давай, колись, контра!
– Прошу предъявить мне конкретные обвинения, – негромко, но твердо произнес Юрий.
– Чего? – вскинулся следователь. – Ишь чего захотел, сволота дворянская! Да твои дружки – Иноземцев и Кацман – давно уже про тебя, гада, рассказали!..
Юрий похолодел. Вася Иноземцев и Сережа Кацман – именно этих молодых ребят он защищал несколько дней назад на том последнем собрании, когда мерзавец Аверх обвинил их во вредительстве…
– Признаюсь… – кивнул Юрий. – Я участвовал в деятельности нелегальной контрреволюционной… троцкистской группы…
– Ага… – энкаведист принялся водить ручкой по бумаге. – Ну, и в чем заключалась эта ваша… деятельность?
– Я… я подготовил вредительскую экспозицию…
– Чего?
Юрий с трудом сдержал усмешку. Этот бред он услыхал от все того же Аверха пару месяцев назад.
– Я заведовал фондом № 15. Мы готовили новую экспозицию по созданию русского централизованного государства. Я подобрал экспонаты таким образом, чтобы преувеличить роль эксплуататорских классов в создании Московской Руси и преуменьшить роль трудового народа. В экспозицию я сознательно включил книгу троцкистского историка Глузского, использовав ее в качестве пропагандистского материала…
Именно в подобных выражениях изъяснялся тогда товарищ Аверх.
– Так… – следователь оглядел написанное и почесал затылок:
– Какие указания вы, гражданин Орловский, давали вашим сообщникам Иноземцеву и Кацману?
– Я… не давал никаких указаний Иноземцеву и Кацману. Они работали в музее всего месяц…
– Угу, угу, – покивал энкаведист. – А почему же ты, проблядь, защищал их на собрании? Из доброты, бля, душевной? Ох, Орловский, отправлю я тебя все-таки в карцер. Там и не такие, как ты, мягчали… Может, ты скажешь, что и профессор Орешин, бля, не в вашей кодле?
…Этого Юрий не ожидал. Александр Васильевич Орешин, блестящий знаток нумизматики, каким-то чудом уцелевший в горниле «чисток», всегда вызывал у него восхищение. Еще в студенческие годы Орловский читал статьи профессора, а позже часто беседовал со стариком в его тихом кабинете, где со стендов тускло отсвечивали древние монеты – молчаливые свидетели прошлого…
– Я ничего не знаю про антисоветскую деятельность профессора Орешина, – Юрий посмотрел следователю в глаза. – Антисоветскую работу в музее я вел сам.
Внезапно энкаведист хихикнул и даже подмигнул:
– Ну, нет сил на тебя сердиться! Юморист, бля! Только что признал, интеллигент паршивый, что состоял в организации – а работал один!..
Юрий мысленно согласился – получалось нескладно. Но не «отдавать» же им ребят и Орешина!
– Я тебя, конечно, понимаю, – продолжал следователь. – Ты, бля, умный, кодекс читал. Хочешь по тихому получить свои 58 через 10, срубить «червонец» и – тю-тю! Нет, хрен тебе! Ты у меня, проблядь, получишь для начала 58 через 11, а если и дальше будешь тянуть, то и КРТД – на полную катушку!
Кодекс Юрий знал плохо. Статья 58, пункт 10, осуждала за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Пункт 11-й, вероятно, еще хуже. Что касается «КРТД», то предположить можно было что угодно. «КР» – «контрреволюционер», «Т» – «троцкист» или «террорист», «Д» – «диверсант»…
Следователь ждал. Наконец он покачал головой и хмыкнул:
– Колись, колись, Орловский! Тебя ведь эти контрики на первом же допросе заложили. И Орешин, как
