университет, правда, не на юридический, а на историко-филологический факультет, и даже дали стипендию, позволявшую сводить концы с концами. Орловский учился отлично, но летом 1927-го, последовал арест, после чего пребывание «классово чуждого» студента в пролетарском вузе стало невозможным.
Тогда же, в 27-м, арестовали сына дяди Миши – Володю, которому не исполнилось и шестнадцати. Орловский пытался узнать, что случилось с парнем, но тщетно. Лишь через три года он узнал, что Корф- младший бежал из страшной «Девятки» – Соликамского лагеря и пропал без вести посреди бескрайней зимней тайги…
Мать умерла в 29-м. Год назад скончалась «тетка» – двоюродная бабушка, которая приютила Юрия в своем флигельке. Больше на этой земле Орловских не осталось. Юрий был последний – не добитый победившей властью рабочих и крестьян. И теперь, в темной мертвой камере, он еще раз почувствовал, что прав. Он не успел на фронт в 20-м. Что ж, у него есть свой фронт! И никто не сможет его убедить его отказаться от единственного права – права на ненависть. Он боролся и будет бороться. До конца!
Знакомый следователь на этот раз встретил Юрия почти как товарища по борьбе. Он даже подмигнул, сунул открытую пачку «Герцеговины» и кивнул на стол:
– Узнаешь?
…Знакомые конверты – с приметным зубчиком по верхнему краю…
– Так… – физиономия энкаведиста стала серьезной, он извлек несколько отпечатанных на машинке страничек, пододвинул ближе. – Читай и подписывай!
Это был протокол. Следователь записал все точно, разве что добавил от себя эпитеты, среди которых преобладали «злобный», «закоренелый» и «лютый». Все это относилось, естественно, к врагам родной советской власти.
– Все верно? – энкаведист нетерпеливо поглядывал на Орловского, держа наготове ручку.
– Да, – вполне искренне признался Юрий. – Правильно.
Он вздохнул и подписал. Все было кончено…
– Во! – улыбнулся следователь. – Теперь, бля, порядок! Ну чего, Орловский, я написал все чин-чином: помощь следствию, искреннее раскаяние – глядишь, разберутся…
– А когда суд? – не удержался Юрий. Следователь удивленно поглядел на него и покачал головой:
– Ну ты даешь… Какой суд? У тебя же 58-11 – пойдешь в ОСО!
Ну конечно! Терапевт рассказывал об этом адском порядке: Особое Совещание, суд без адвоката, а часто и без подсудимого. Согласно Указу Верховного Совета декабря года от Рождества Христова 1934-го…
– Слыхал? – понял следователь. – «ОСО – две ручки одно колесо». Ладно, авось не пропадешь! Этим гадам, Аверху твоему и Духошину, похуже будет. Еле расколол! Ничего, признались, суки…
Новость оставила равнодушным. «Красный профессор» и его прихвостень попали в тот самый котел, куда отправляли других. И столкнул их туда он, Юрий Орловский. Он отомстил – за себя, за остальных. И тут Юрий понял, что его враги – тоже, как и он, из «бывших». Наверное, все эти годы они изо всех сил скрывали свою связь с Троцким, старались, не жалели чужой крови… Бог им всем судья!..
– А что будет Кацману и Иноземцеву?
Следователь почесал в затылке:
– Им-то что, получат по «червонцу». Ты лучше о себе подумай. Будут спрашивать – кайся, плачь. Авось, повезет. Понял?
– Понял…
Тон следователя не внушал оптимизма. Юрий почувствовал, что «червонцем» не отделаться. И, может быть, даже «четвертаком»…
– Твоего Орешина видел, – внезапно хмыкнул следователь. – Ну, забойный старикан! У него, похоже, шарики за ролики еще лет тридцать тому заехали! Хорошо, что с ним разобрались, а то жалко б было. Он, оказывается, из сочувствующих, политссыльным помогал…
…Значит, получилось и это. Александра Васильевича оставили в покое. Иное дело – надолго ли…
– Ну все, – подытожил следователь. – Дня три – и в ОСО. Ну чего, Орловский, нос болит?
– Нет, – боль действительно прошла, остался лишь небольшой синяк.
– Ты не обижайся. Погорячился. Потом сам спасибо скажешь! Так что записать: жалоб на следствие нет?
– Нет! – Юрий взглянул прямо в глаза врагу, заставив себя улыбнуться. – Ни малейших…
Следователь ошибся. Прошло три дня, затем еще три, но Орловского никуда не вызывали. Спросить было не у кого. «Вертухаи», естественно, ничего не знали, да и не собирались беседовать с заключенными. Люди в камере приходили, исчезали, на смену им появлялись новые, а о Юрии словно забыли. Наступало странное оцепенение. Все, даже собственная жизнь, даже Ника, начинали казаться чем-то далеким, ненужным, неинтересным.
…Юрия подняли ночью. «Вертухай» буркнул: «На выход!», толкнул в спину. И тут же откуда-то вновь появился страх. То, что ожидает его – рядом…
В коридоре уже толпился десяток таких, как он, – сонных, небритых, растерянно озирающихся в беспощадном свете голых ламп. Их погнали по коридору, затем вниз по лестнице. В небольшом четырехугольном помещении тип с кубарями в малиновых петлицах проверил всех по списку – их оказалось двенадцать – и указал вперед, в прохладную темноту двора.
Там ждал грузовик – большой, крытый. Охрана заняла место у бортов, оттолкнув особо любопытных, чья-то рука в гимнастерке задернула полог, мотор заревел и машина тронулась с места.
Вначале все молчали, очевидно, еще не придя в себя, но затем кто-то не выдержал:
– Товарищи! Товарищи! Кто знает, куда нас? Куда нас?..
– Молчать! – рявкнул один из конвоиров.
– Товарищи! Скажите! – не умолкал голос, но тут же сменился стоном: один из охранников двинул наугад прикладом.
Вначале Юрий подумал, что их везут на суд, в это самое ОСО. Но была ночь. Даже большевистский суд едва ли заседает это время. Он склонился к невидимому в темноте соседу и прошептал:
– Вас судили?
– Да. «Червонец» без права переписки…
Этого человека судили, его, Орловского, – нет. И всех их везут куда-то ночью, не оформив документы, не дав даже взять вещи. Страх вновь сжал горло – Юрий начал понимать. Он слыхал об этом: «десять лет без права переписки», вызов ночью – и все. В висках стучало, по рукам прошла холодная дрожь…
– Товарищи, у кого ВМН? – негромко спросил кто-то, и словно эхо отозвалось в темноте: «У меня… у меня… у меня…»
Вначале Юрий не понял, но память подсказала. ВМН – высшая мера наказания она же «высшая мера социальной защиты». Значит… Юрий до крови закусил губу. ВМН, «без права переписки» – все это означало одно и то же. То, что произойдет со всеми ими этой холодной сентябрьской ночью…
– Нет! – крикнул тот же голос, что спрашивал вначале. – Нет, не хочу! Не хочу!..
– Молчать! Молчать, сука!
Снова удар прикладом, стон – и вновь тишина, только ровный шум мотора, уносящий грузовик куда-то в ночь…
– …Вылезай! – команда последовала неожиданно, когда грузовик еще не успел остановиться. Очевидно, сопровождающие спешили. Спрыгнув вниз на асфальт, Юрий невольно оглянулся, но заметил лишь темный двор и еще более темный провал, возле которого стояли двое с винтовками.
– Становись!..
Неровная шеренга замерла возле черного входа. Один из конвоиров, вероятно, старший, наскоро пересчитал их и кивнул в сторону подземелья:
– Пошел!
Юрий шагнул в темноту и невольно зажмурил глаза. Под ногами были ступени, затем они кончились, и дальше пришлось идти длинным темным коридором. Где-то капала вода, воздух пропитался сыростью, вокруг стояла полная тьма. Конвоиры негромко чертыхались, но света никто не включал.
– Стой! – они замерли прямо посреди неглубокой лужи, и тут вспыхнул луч фонаря.
