Все началось с падения вскоре после моего двадцать первого дня рождения, хотя сама я не могу ничего припомнить от момента, когда, как обычно, легла спать, до пробуждения как бы от долгого сна без сновидений. Меня нашли ранним зимним утром лежащей у подножия лестницы в ночной сорочке и отнесли наверх, в мою комнату, где я пролежала без сознания, едва дыша, весь тот день и следующую ночь, а когда очнулась, обнаружила, что надо мной склонился доктор Стивенсон. Его голову окружал совершенно необыкновенный ореол света, пронизанный всеми цветами радуги: он лучился так нежно и в то же время так трепетно-живо, что я почувствовала, что никогда раньше не видела настоящего цвета. Я лежала, оцепенев от восторга при виде этой красоты, слишком захваченная этим зрелищем, чтобы слышать, что говорит доктор Стивенсон. И еще довольно долго — многие минуты или часы, я не знаю, — каждый, кто входил в мою комнату, был омыт райским сиянием, будто моя мать и сестра Софи сошли со страниц старинного манускрипта, который я как-то видела. У каждого входящего сияние тонко отличалось от всех других, цвета мерцали и менялись по мере того, как пришедшие двигались и говорили. В голове у меня крутились строки: «И даже Соломон в сиянье славы не так был облачен, как все они…» [19]Но потом голова у меня разболелась и болела все сильнее, пока я не была вынуждена закрыть глаза и ждать, чтобы подействовало снотворное. А когда я проснулась, сияние исчезло.
Все пришли к заключению, что я упала, когда ходила во сне, а это со мною случалось так часто, когда я была ребенком, что моя мать грозила запирать меня у нее в комнате, хотя я никогда не ушибалась и не падала. Надобно сказать, что мама вовсе не испытывала ко мне сочувствия: она заявила, что это еще одно доказательство моего эгоизма и упрямого характера — ухитриться упасть с лестницы ровно через неделю после того, как моя сестра приняла предложение выйти замуж. То, что Софи моложе меня на год, лишь усугубляло оскорбительность моего поведения, ибо, если бы я работала над собой, чтобы сделаться более всем приятной, а не пряталась по углам с книжкой, я тоже могла бы быть уже помолвлена. Я же считала жениха Софи праздным болваном, однако не могла отрицать, что всегда была тяжелым испытанием для собственной матери.
Хотя в реальной жизни — во время бодрствования — я была гораздо смелее Софи, по ночам, сколько я себя помню, меня часто преследовали кошмары, к тому же еще я ходила во сне. Становясь старше, я ходила во сне уже не так часто, но кошмары участились и стали более гнетущими. Один из кошмаров повторялся множество раз — про огромный, переполненный эхом дом, который я — я была совершенно в этом уверена — никогда в реальной жизни не видела. Он вовсе не был похож на наш особняк из красного кирпича в Хайгейте, где мы всегда жили, он никогда не был совершенно одинаковым в каждом сне, и все же я всегда знала, когда оказывалась там, что это — он. Я всегда была там одна, остро ощущая тишину, чувствуя, что сам дом живет, следит, знает, что я тут. Потолки там были неимоверно высокие, темные панели по стенам, и, хотя там были окна, я никогда ничего за их стеклами не видела.
Иногда я оказывалась там совсем ненадолго и просыпалась с мыслью: «Я опять была в доме»; но, когда сон разворачивался до конца, мне приходилось переходить из одной заброшенной комнаты в другую, испытывая непреодолимый страх, но не имея сил остановиться: я знала, что должна подойти к лестничному пролету; лестница порой была широкая и роскошная, порой узкая и истоптанная; а оттуда — в комнату в конце коридора, длинную, обставленную резными сундуками и ширмами темного маслянистого дерева, изукрашенными замысловатыми узорами, оттененными золотом. В одном из таких сновидений меня потянуло пройти глубже в эту комнату, и я дошла до низкого постамента, на котором стояла статуя зверя, похожего на пантеру, готовую к прыжку, отлитая из темного мерцающего металла. Вокруг нее начало возникать холодное голубое сияние, а мое тело вдруг стало мелко вибрировать, словно в нем жужжало гигантское насекомое, и я проснулась под собственный крик ужаса.
Был другой вид кошмара, более спокойный и все же, по-своему, еще более страшный: мне снилось, что я просыпаюсь — казалось, это всегда бывало в сумерках, перед самой зарей, — в своей комнате, все на своих местах, только мой слух неестественно обострен: кровь стучит в ушах так громко, словно волны, разбивающиеся о берег. Потом я чувствую приближение какого-то зловещего существа, идущего по коридору или прильнувшего к моему окну; мое сердце начинает колотиться так, что я боюсь, оно вот-вот вырвется у меня из груди… и я просыпаюсь, а сердце все еще безумно колотится.
За несколько месяцев до моего падения меня ранним утром разбудил, как мне показалось, звук моего собственного имени, очень тихо произнесенного. Я поднялась с постели и в ночной сорочке подошла к двери, но в коридоре никого не оказалось. Голос звучал как голос Софи, но, когда я подошла к ее двери, та была закрыта. Все было тихо; дверь ванной стояла приоткрытой, за ванной находилась комната матери, а дальше — лестничная площадка и лестница: все как в реальной жизни. Я опять услышала, как меня позвали по имени, только на этот раз голос прогремел словно гонг у меня в голове; погас свет, будто задули свечу, и что-то бросилось на меня из темноты. Я кричала и боролась, пока снова не зажегся свет и не раздался топот бегущих ног, и тут я осознала, что демоном, меня схватившим, на самом деле была моя мать.
Мама пылала справедливым гневом, мне оставалось только соглашаться, что мое место в сумасшедшем доме и что меня, разумеется, отошлют туда, если я стану упорствовать в своем истерическом сумасбродстве. Хорошо мне говорить, что я ничего не могу с этим поделать: вот ведь Софи никогда не ходит во сне и не поднимает на ноги весь дом своими воплями; так почему же мне настолько не хватает силы воли и самоконтроля? Да потому, что я своенравна, упряма, эгоистична, капризна, и много еще всего такого можно сказать. Я привыкла к маминым тирадам, но на этот раз тирада была столь яростной и, как я чувствовала, столь несомненно заслуженной, что я решила запираться на ключ в своей комнате и каждую ночь прятать ключ в другом месте в надежде, что мое спящее «я» не вспомнит, куда я его положила. Проходили недели, повторений не было, и я понемногу поверила, что излечилась и от кошмаров, и от хождения во сне, и перестала запирать дверь, вплоть до того утра, когда Элспет, наша горничная, нашла меня распростертой у подножия лестницы.
Недели две спустя или чуть позже, но определенно после того, как доктор объявил, что я далеко продвинулась на пути к выздоровлению, я сидела в кровати, опершись на подушки, — читала, и тут ко мне в комнату вошла бабушка и села в кресло рядом со мной; она выглядела точно такой, как я ее помнила с тех пор, как была маленькой: то же самое тщательно продуманное черное шелковое платье и туго заколотые седые волосы, тот же знакомый запах лаванды и фиалковой воды. Кресло скрипнуло, когда она в него опустилась; она улыбнулась мне и спокойно принялась за свое шитье, будто отсутствовала всего минут десять. А ведь на самом деле она вот уже пятнадцать лет как покоилась на кладбище Кенсал-Грин. Я смутно сознавала, что бабушка вроде бы умерла, но почему-то это не имело никакого значения: ее присутствие у моей постели казалось совершенно естественным и успокаивающим. И хотя мое собственное безмятежное приятие этого визита потом стало казаться мне таким же странным, как сам визит, мы с ней сидели в приятном для обеих молчании какое-то неопределенное время, пока бабушка не сложила свою работу, еще раз мне улыбнулась и медленно вышла из комнаты.
Мама пришла так скоро после нее, что я подумала: они, вероятно, встретились в коридоре — и спросила: «Вы видели бабушку?» Увидев испуганное удивление на ее лице, я решила, что лучше будет не продолжать разговора на эту тему, и согласилась, что, видимо, задремала и видела сон. Как в случаях с необычайным сиянием, после появления бабушки началась такая сильная головная боль, какую я редко испытывала когда-либо раньше. Но я была совершенно уверена, что вовсе не спала.
Даже после того, как необычайность этого эпизода стала мне совершенно очевидна, я поняла, что не могу думать о своей посетительнице как о привидении. Мне приходилось читать сенсационную литературу, и это чтение лишь усилило сложившееся впечатление о том, как должно вести себя привидение: намек на прозрачность, пара-тройка стонов, от которых кровь застывает в жилах, — это
