Султан попытался сосредоточиться на английском романе «Женщина в белом», но тут у него заурчало в животе. Какое уж тут чтение! Шел второй день Рамадана, а его уже мучил невыносимый голод. При мысли об этом он невесело усмехнулся: он — халиф всех мусульман, защитник святых городов Мекки и Медины, а в Рамадан в животе урчит, как у простого башмачника! Вот истинно говорится в суре «Марьям»: «Мы унаследуем от него то, что он говорит, и придет он к Нам одиноким» [10].
Он опять отложил книгу и засмотрелся на валиде-султан, которая упражнялась в искусстве каллиграфии. Она сидела за низким столом орехового дерева, сосредоточенно сжимая перо между большим и указательным пальцем, ее плечи были напряжены, ноги скрещены. Каллиграфией она занималась давно, с самого приезда в гарем его отца, султана Ахмеда IV. Пока другие девушки перебирали струны уда и сплетничали, она сидела одна в своих покоях и без конца выводила петли и точки в надежде отточить свой ум и примириться со своим положением. Теперь ей уже ни на кого не надо производить впечатления. Она — валиде-султан. При звуке ее голоса служанки разбегаются, как испуганные косули. Невероятно, чтобы женщина столь низкого происхождения, черкешенка из бедной крестьянской семьи, которую отдали в гарем в двенадцать лет, вознеслась на самый верх благодаря лишь красоте и воле. Ей почти удалось избыть грубость манер, но иногда Абдул-Гамид различал голоса низкородных предков-черкесов в поступках матери, во вспышках ее гнева. Ее напряженная поза говорила о том, что она до сих пор на него сердится и ему придется уступить, если он хочет мира.
— Если вы так настаиваете, — сказал он, нарушая затянувшееся молчание, — я велю отменить эту встречу.
Она не поднимала головы, пока не дописала слово, которым была поглощена.
— Я не настаиваю, ваше величество. Не мне решать, кого приглашать во дворец. Я беспокоюсь о том, какое впечатление производят такие приглашения. Стоит только пойти слухам, и их уже не остановишь. Вы помните, конечно, что началось из-за вашего дяди Джихангира.
Султан недовольно кивнул, как обычно, когда кто-то произносил имя его дяди. Сластолюбец, чревоугодник, постоянно дававший повод для пересудов, Джихангир умер прямо за пиршественным столом, подавившись куском ягнятины.
— Матушка, я согласен с тем, что слухи опасны, но пригласить во дворец хироманта — это совсем не то же, что умереть после того, как съел целого ягненка.
— Это не просто хиромант, — отозвалась валиде-султан. — Он — заклинатель змей, суфий, собака о двух головах, говорящая птица. Люди и так говорят, что вы предпочитаете встречу с нищим переговорам с генуэзским посланником.
— Это не так.
Она поднесла лист к лицу и посмотрела, хорошо ли вышло слово.
— Матушка, вы же знаете, что это не так.
— Не важно, так это или нет, — сказала она, возвращая лист на стол. — Но именно так говорят люди.
Абдул-Гамид подошел к столу полюбоваться работой. Она выбрала известную своей едкостью строку из Аль-Мутанабби: «Цари, у которых сердце зайца, и во сне не закрывают глаз». Слова были аккуратно выписаны квадратиками североафриканских куфических букв. Работа была безупречна, как всегда.
— Прекрасно, матушка.
— Благодарю вас, ваше величество. Это вам.
Его губы растянулись в кислую усмешку. «Цари, у которых сердце зайца, и во сне не закрывают глаз». Не очень-то изящный выпад. Аль-Мутанабби славился беспощадностью суждений, к кому бы ни обращался, даже к собственным покровителям.
— Я понял, что вы хотите сказать, матушка.
— Ваше величество, — сказала она, поднимаясь со стула, — до того как попросить у вас позволения уйти, я хотела бы спросить вас вот о чем…
Он кивнул, разрешая ей продолжить.
— Я все думаю о том трагическом происшествии на судне.
Абдул-Гамид кивнул. За последние недели это событие приобрело дополнительную значимость. Расследование, которое провели агенты русской секретной службы, показало, что крушение было подстроено. Царь настаивал на выплате пятидесяти тысяч фунтов — за смерть русских подданных, которых султан не смог должным образом защитить. Более того, русские угрожали немедленными мерами, если требование оставят без ответа. Султан заплатил бы и вдвое больше, оставайся это требование частным делом. Но информация как-то просочилась в газеты. Выплатить деньги сейчас — значит показать свою слабость. И следом за одним требованием немедленно возникнут другие. Отказать русским? И у них тут же появится повод бряцать оружием.
— Чудовищная трагедия, — сказал он. — Столько безвинно погибших. Но что же нам делать теперь? Мы и так сделали все, что возможно. Я лично выразил соболезнования семьям погибших и правительствам стран, чьи подданные пострадали. Джамалудин-паша присутствовал на церемонии прощания с американским вице-консулом и французским послом. Мы позволили американским военным судам войти в Босфор, чтобы принять на борт тело для доставки в Нью-Йорк. Мы и русским предоставили такую возможность, но они отказались.
— Да, это трагедия, — согласилась валиде-султан. — И все, что нужно, было сделано. Но я спрашиваю вас о другом: вы думаете, это был несчастный случай?
Ему было известно, что во дворце существовали различные мнения о том, что же произошло на самом деле. Он только что выслушал версию великого визиря, что все подстроили англичане, чтобы напугать американцев и отвлечь внимание от Пруссии. У него не было никакого желания вникать в домыслы матери. Приходилось признать, что в пользу версии саботажа говорило почти все, но ему не хотелось противоречить собственному официальному заявлению, в котором причиной крушения называлась поломка корабельного оборудования. Стоит лишь раз, даже в разговоре с матерью, согласиться с такой трактовкой событий, как это еще больше укрепит позицию царя и ослабит его собственную.
— Да, — сказал он с легким раздражением, — я думаю, что это случайность. Что же еще?
— Я не сомневаюсь, — ответила она, бросая косые взгляды через плечо, — что это была диверсия, которую подстроил сам американский консул.
Султан недоверчиво фыркнул. У валиде-султан богатая фантазия, но это предположение поистине смехотворно.
— И зачем же американцам топить собственное судно? Со своим же вице-консулом на борту?
— Не американцам, — ответила она и слегка усмехнулась. — Американскому консулу.
— Но…
— Как вам известно, американский консул не просто американец. Он иудей.
Абдул-Гамид моргнул. Неприязнь матушки к евреям не была для него секретом. Ее чувства были ему вполне понятны, но обсуждать такую вероятность он не собирался. Хотя теория не лишена изящества.
— Подумайте об этом, — сказала она, положила лист на стол и вышла из комнаты.
Абдул-Гамид стоял в дверях и смотрел, как струи воды переливаются через чашу фонтана и падают в бассейн. Предположение было многообещающим, но какой мотив? Абдул-Гамид попытался представить, какую выгоду могли бы извлечь из крушения американцы или иудеи, но тут в животе опять заурчало, болью резануло почку. Он ухватился за бок, но тут закрутило желудок. Он стал вспоминать, кому позволялось нарушить пост. Он не болен, и не в дороге, и не ждет ребенка. Но ведь голод может затуманить его разум, помешать судить справедливо. Позволительно прерывать пост, если от этого зависит спасение жизни. А разве от его решений не зависят жизни? Рассудив так, он оглядел пустой двор и направился на кухню.
Там было пусто, чисто и прибрано. Ед
