хороша, как выяснилось, но все-таки…
– Господи, да ты-то чем виновата?- простонал он.- Я бы не удивился, если б ты со злости вообще за границу сбежала с миллионером, как эта… ну, Сафонова-то еще играла ее… Прости, прости…
– Самое главное, знаешь,- говорила она, гладя его спину, ероша волосы на затылке, тычась мокрыми губами куда попало,- самое главное, что я совсем, совсем не понимала, зачем я все это делаю. Я не помнила себя. Ты думаешь, мне была нужна эта его квартира… его деньги… замужество… Господи, да если бы я хоть на секунду смогла представить, что он мой муж, я повесилась бы от безысходности. Если бы ты не пришел… ну что же, я дала бы ему, и еще, и еще раз, но потом все равно побежала бы к тебе… поползла на брюхе…
– Нет, я не мог не прийти. Я однажды ехал за тобой всю дорогу, таксиста гнал… Хорошо хоть, теперь деньги есть. От заказов не отобьешься: там перевод, сям перевод… Ты знаешь, мне что-то вдруг дико стало везти в последнее время. Я все думал, почему такая полосатая жизнь? То ни копейки, и ты еще ушла… поссорились… слушай, как мы могли вообще?- Он поцеловал ее в бровь.- То прямо как поперло, представляешь, и деньги, и все… Я иногда думаю: кто-то меня там не любит. Потом думаю: нет, все-таки любит. Любит, но испытывает.
Борису было совершенно невдомек, что говорить о каком-то одном авторе в его случае было смешно. Авторов было двое, иногда вклинивались режиссер и спонсор; один его действительно не любил, зато другой, дорвавшись до дела, немедленно осыпал благодеяниями. Анну никто не любил и не ненавидел, к ней все относились спокойно, скорее как к неизбежному злу, потому что в центре любого сериала должна быть красивая одинокая девочка со сложным характером. Это ровное и беспристрастное отношение к себе она чувствовала и поэтому в Бога не верила.
– А я в Бога не верю,- сказала она Борису.- Зачем мне Бог, когда есть ты?
– Глупости,- сказал Борис.- Ты что же, веришь, что все вот так и кончится? Что все это может кончится здесь и сейчас?
– А как же иначе?- искренне спросила Анна.- Ты всерьез допускаешь, что может быть какая-то другая жизнь?
– Конечно,- сказал Борис уверенно.- Я, например, уверен, что живу уже не первую.
– Ну-ка, ну-ка! Ты помнишь древнюю Грецию? Знаешь, одна актриса – вся такая интеллектуалка – очень любит рассказывать, что в прошлой жизни она была древним греком. Гречкой. До нее это дошло, когда у нее там во время какого-то поэзоконцерта в Акрополе микрофон отключился. И она голосом охватила весь Акрополь. Ты представляешь, бред какой?
Это была невинная месть Быстрова сухощавой и самовлюбленной гранд-даме русского интеллектуального театра, отказавшейся взять в свою антрепризу его пьесу «Отравительница Федра».
– Нет, Греция ни при чем. Знаешь,- говорил Борис, увлекаясь более и более,- мне вообще иногда кажется, что я живу какую-то не свою жизнь. И жена мне досталась не моя, и квартира не моя… Имени своего – и то терпеть не могу. Вот если бы меня звали Андрей… Нет, серьезно,- он приподнялся на локте, не переставая, однако, гладить лицо Анны, бледное в полутьме лицо с закрытыми глазами. Они лежали в комнате Борисова друга, художника, который часто их пускал к себе, когда уходил работать в мастерскую.- Я, когда с Нинкой жил, все время бился об стены. То есть мне тесно как-то было, все ушибался об углы, что она ни приготовит – мне невкусно… Ты не представляешь, какой это кошмар! И вид, вид за окнами – совершенно не такой, как мне надо! И работа, понимаешь,- я не могу сказать, что не люблю свою работу, но рожден-то я, мне кажется, был для чего-то совсем другого! Мне иногда казалось, что я в принципе должен бы заниматься музыкой, только музыкой, и ничем другим.
– Ты?- Анна усмехнулась и открыла глаза.- Борька, тебе же бурый медведь ухо оттоптал!
– Ну, не бурый, не бурый. Так… панда. Но вот, понимаешь, чувствую, что только этого мне и хочется: гастролировать… дирижировать… Я даже думаю иногда, что очень хорошо бы смотрелся за пультом,- он встряхнул волосами, и Анна счастливо рассмеялась.- Пожимал бы руку первой скрипке,- и он пожал, хотя совсем не руку и отнюдь не скрипке.- Потом бы палочкой, палочкой…- и в комнате потемнело: то ли зашло солнце, то ли здесь по закону жанра было предусмотрено затемнение.
Борис и не догадывался, почему собственная комната, жена и профессия казались ему чужими. Как большинство молодых авторов, Быстров охотно населял собственные сочинения друзьями и знакомыми. Бориса он практически без поправок списал со своего друга, молодого, но уже успешного композитора, получившего несколько престижных заказов в Германии и теперь жившего в Кёльне. Друга действительно звали Андрей. Сейчас Быстров как раз сочинял ему либретто для оперы о ядерном апокалипсисе. Опера была новаторская, рассчитанная только на ударные. Губайдуллина находила быстровского друга большим оригиналом.
Этот-то молодой мэтр, привыкший к успехам и деньгам, был вставлен в интерьер двухкомнатной квартиры в недрах спального района около метро «Щелковская», снабжен нелюбимой женой, окружен тупыми и злобными соседями, награжден профессией переводчика с японского и вдобавок иногородним происхождением, так что своего жилья, куда можно было бы водить Анну, у него не было. Последнее было предусмотрено сюжетом – иначе он давно ушел бы от своей дуры, и все закончилось бы уже в третьей серии.
Счастливо откинувшись на стуле и закинув руки за голову, Быстров воображал себе то, что происходило сейчас между Борисом и Анной. Увы, по условиям договора он был лишен возможности прописать все это в сценарии и теперь оттягивался, заставляя Бориса и Анну хотя бы в своем воображении проделывать все то, что проделывал накануне с потрясающей девочкой Настей, то ли снятой им, то ли снявшей его накануне в клубе «Убиться веником». От этого упоительного занятия его оторвал телефонный звонок.
– Игорь?- деловито осведомился режиссер Кулюкин.- Ты двадцатую закончил?
– Нет, мне еще пару эпизодов.- Быстров улыбнулся, представив, как сейчас на вечеринке, куда жена Бориса отправится заливать тоску, познакомит ее с потрясающим плейбоем с воровскими наклонностями и постепенно сделает историю этой пары второй главной линией, вследствие чего Петр окончательно сдвинется на периферию сюжета.
– Вот и слава богу,- Кулюкин облегченно вздохнул.- Ты знаешь, Чумаков требует, чтобы ему обязательно дали написать финал серии. Он же оговорил свое право иногда писать про этого своего… ну как же его, господи…
– Плехацкий,- с отвращением проговорил Быстров.
– Точно, Плехацкий. Седеющий бизнесмен, на которого все время вешаются молоденькие, с ногами. Отдай ему сценарий, пусть впишет сцену-другую. Ты же понимаешь, мы без него в полном дерьме. Он пришлет человека за дискетой через час.
Чумаков – главный спонсор сериала и тайный графоман – выговорил себе право непременно вписывать в каждую третью или четвертую серию эпизод с участием своего альтер эго, безукоризненного джентльмена с вечным кристалликом грусти в голубых глазах. Плехацкий был из старой дворянской семьи. Теперь он возродил традиционный русский бизнес – выпускал напиток «Ясный перец» на основе перечной мяты. Кроме того, именно он через свои связи привлек в «Простые радости» львиную долю рекламы мыла, которая обильно уснащала текст. Без такой джинсы на РТР нечего было ловить.
За оставшийся у него час Быстров успел вписать в сценарий только краткий рассказ Бориса о том, как он швырнул Нинке в лицо свои ключи и попихал в дипломат свои словари, а из вещей унес только то, что на нем было. Быстров начал было сочинять сцену в ночном клубе, где Нинка с опухшей мордой высматривала хорошенького спутника на предмет залить горе (дочь она отвезла к матери), но тут раздался звонок в дверь, и юноша с манерами официанта и глазками убийцы принял у Быстрова дискету со сценарием. Через четверть часа спонсор Чумаков приступил к сладостному труду.
…Плехацкий был бы идеальным мужчиной, если бы не пара странных особенностей. Во-первых, все его контакты с женщинами всегда ограничивались совместным походом в ресторан, старомодным медленным танцем и сдержанными сетованиями на одиночество и непонимание, от которых он страдал с тех пор, как разбогател. «Понимаете, уровень моих партнеров по бизнесу не предполагает адекватного общения между нами. Душа просит совсем иного»,- говорил дворянин. Девушки охотно кушали за его счет, доверчиво выслушивали жалобы и смотрели огромными понимающими глазами (ему все попадались голубоглазые), но тем же вечером бесповоротно исчезали из его жизни. Плехацкий всякий раз хотел пригласить девушку к себе и ни секунды не сомневался в успехе, но что-то его останавливало. Все опять заканчивалось каким-то подростковым провожанием очередной спутницы до ее дверей. При расставании девушки смотрели на него, как на идиота. Плехацкий понятия не имел, что причиной такой его неудачливости было патологическое целомудрие его создателя. Чумаков не мог допустить, чтобы его вымечтанный альтер эго тащил в постель каждую встречную. Он любил сцены красивых ухаживаний.
Второй же неприятной особенностью Плехацкого, мучительной прежде всего для него самого, было то, что он заговаривался. Ошибки в словах он делал самые необъяснимые, и как раз тогда, когда требовалось особое красноречие. Вот и сейчас, когда прелестная визави (естественно, с ярко-синими, круглыми, как бы фарфоровыми глазами) излагала ему свою печальную, загубленную непониманием и бедностью жизнь, Плехацкий произнес дрожащим голосом:
– Дитя мое, я готов разрыдаться!
Он тут же прикрыл рот. Девушка сделала вид, что ничего не заметила. Плехацкому было невдомек, что Чумаков пишет сравнительно недавно и потому делает самые идиотские опечатки. Однажды вместо «мне кажется, я вас люблю!» Плехацкий, к собственному ужасу, вякнул «мне кажется, я вас обьоб» – это Чумаков осваивал слепой метод и сдвинулся по клавиатуре на одну букву влево.
Девушка нравилась ему все больше и больше. Плехацкий был уверен, что на этот раз ему повезет. Правда, пригласить ее к себе он по-прежнему не решился, но уже узнал из разговора, что она живет одна. Они сидели в том самом ночном клубе, где Борисова Нинка искала себе плейбоя на ночь. Плехацкий познакомился с этой девушкой у стойки и теперь медленно, но верно вел дело к победному концу. Расплатившись, он повел ее к дверям и подозвал личного шофера.
– Ступай домой, к жене, голубчик,- произнес он отечески.- На сегодня я тебя отпускаю.
Прислуге не следовало знать, где ночует босс. Между тем босс практически не сомневался в том, что сегодня его пригласят остаться.
– Мы поедем с тобой на такси, дитя мое,- конфиденциально сказал Плехацкий, склонившись к бледному ушку спутницы.
Все это время Нина, Анна и Борис чувствовали необъяснимую, томительную скуку. Вечер казался им, хоть и проводившим его поврозь, одинаково долгим и бесплодным. Но это был вечер Плехацкого: до главных героев Чумакову никогда не бывало дела. Он брался за сценарий, только когда хотел подбросить любимому персонажу очередное похождение.
– Все было очень вкусно,- сказала девушка, кротко подняв глаза на Плехацкого. Она лгала. На хороший клуб и достойное угощение Чумаков жалел денег. Кормили в сериале очень посредственно. Но ей не хотелось одной добираться домой, и приходилось миндальничать со старым козлом.
Старый козел лихо поймал такси и только тут вспомнил, что наличных денег у него в обрез – ровно в один конец до «Академической». Домой, на Бронную, пришлось бы идти пешком, так что остаться на ночь было не только делом чести, но и единственным выходом. Была, конечно, пластиковая карта, но где он найдет на «Академической», в половине первого ночи, работающий банкомат?
…Они шли по улице Дмитрия Ульянова в сторону Дома аспиранта и стажера МГУ. Чумаков однажды бывал в этом районе – заезжал за одной студенткой, которая потом оказалась прожженной стервой,- и теперь эксплуатировал воспоминание. Плехацкий философствовал.
– Дитя, ты так еще молода,- говорил он.- Мои седины… Когда я подумаю о годах, пролегающих между нами… Ты смеешься? Правильно! Смейся, резвись,
