- Эрик?.. Ты мне нужен, - он говорил сухим деловым тоном, но я сразу понял: ЧП.
- Папа, что-то случилось?
- Да, но это не по телефону. Дай сейчас трубку своему начальнику. И выходи, не жди. Он и не пикнет - тебя же вызывает старший дознаватель.
- Мне в Управление подъехать? - на всякий случай спросил я.
- В Управление? - удивился 'папа'. - Нет, я дома. Поезжай домой. И побыстрее, что ты копаешься!..
Через пять минут я уже бежал по улице, сжимая под мышкой портфель. Автобус ждать было некогда, днем они ходили редко, но один все-таки обогнал меня между остановками, напротив огромного квадратного здания городского Совета - там, на площади, мы с Хилей как-то нашли прямо на асфальте золотое обручальное кольцо. Я еще подумал, помню: это знак, что мы поженимся.
В квартиру я взлетел птичкой, задыхаясь от бега и чувствуя, как по телу под костюмом струится пот. Погода на улице стояла душная, знойная, без ветерка, но я не представлял себе, как можно явиться в контору без пиджака и галстука. Что поделаешь - правила, пусть и неписаные, сильнее нас.
Дома было тихо, несмотря на присутствие целой толпы народа, и тишина висела в воздухе, как запах, окутывая каждый предмет, каждую крохотную тень. Какие-то незнакомые люди стояли в прихожей, в шеренгу прислонившись к стене, и, как только я вошел и закрыл за собой дверь, дружно кивнули. Навстречу мне из столовой показался 'папа' с желтым, словно прокуренным лицом и запавшими глазами. Он был в темно-синей форме с нашивками старшего дознавателя на рукавах, и это ясно говорило о том, что его выдернули прямо со службы. Следом вышла мама, тоже в форме, но с 'маргаритками' - крохотными блестящими звездами на воротнике. А за их спинами, в глубине комнаты, я с удивлением разглядел скорчившуюся в кресле слабоумную Надю, тихо плачущую в передник.
- Папа? - я смотрел на 'отца', почему-то смертельно боясь любых его слов и отчаянно надеясь, что он не заговорит. - Я долго?.. Автобус, понимаешь...
- Да какой автобус... - 'папа' взял меня за рукав и увлек за собой в родительскую спальню, заставив посторониться четырех мужчин в штатском и женщину в белом халате. Чужие уступили ему дорогу молча, почтительно и словно даже с сочувствием.
В квартире смутно пахло лекарствами, спиртом, новенькой обувной кожей, но сквозь все проступал еще какой-то запах, очень знакомый, горьковато-сладкий и от этого неприятный и неуместный здесь. Я принюхался и вдруг понял, что это духи - 'Роза Мира', терпкие, дорогие, пахнущие горьковатыми розами - которые я всегда дарил Хиле.
'Папа' плотно прикрыл за нами дверь спальни и кивнул мне на стул:
- Сядь, Эрик. Пойми правильно - я решил, что ты сейчас здесь нужен больше, чем мы. Эльзу изнасиловали сегодня ночью, дома. Кто - мы уже знаем. Где он - выясним в течение двух часов.
Я добрался до невыносимо далекого стула, нащупал сиденье, сел, уверенный, что провалюсь сейчас сквозь него и грохнусь на пол. 'Папа' глядел на меня, стоя у дверей со сложенными на груди руками и крепко, в безгубую линию сжатым ртом. Он постарел - и в этот момент я особенно ясно это увидел.
- Папа, где она?
'Отец' вдруг передернулся, словно его ударило током, прошелся туда-сюда, усилием воли вернул на лицо спокойное выражение:
- Она в маленькой комнате. Сейчас ей нужен кто-то, чтобы... Мне позвонила ее домработница, ее отпустили вчера - если бы знать... В общем, Эльза держится, - 'папа' еще походил и сел. - Я не хочу сейчас эмоций. С этим... с этим человеком я побеседую, как только его поймают, а его поймают - в этом не сомневайся. Он не выйдет из города.
Я пока не мог говорить и смотрел на него, как в детстве, со страхом и надеждой.
- Да, - повторил он, - не сомневайся. Эльза сообщила его имя, адрес - они были знакомы. Это не какой-то там злоумышленник, проникший в квартиру, это - ее хороший знакомый. А он верно все подгадал: родителей дома нет, домработницы тоже, все один к одному.
- Она ведь не кричала, - наконец, смог сказать я.
- Не кричала. Этот выродок заткнул ей рот скомканной наволочкой и привязал руки к спинке кровати. А потом, когда... в общем, он просто ушел домой. Даже не развязал ее, так и оставил - до прихода Нади. Что ты собираешься делать, Эрик?
- Мне можно пойти к ней?
- А ты уверен, что сможешь с ней говорить?
- Почему нет?
- Ну, знаешь... - 'папа' горько улыбнулся, - иногда мужчины все это воспринимают неправильно. Увы, увы... Им и в голову не приходит, что девушка ни в чем не виновата, они ее чуть ли не гулящей считают после этого. У тебя нет похожего чувства?
Я добросовестно прислушался к себе, но ощутил лишь слабый шок и острую, смешанную с ужасом жалость. Что такое 'изнасилование', я, конечно же, знал, но и представить не мог, что чувствует жертва. Мне виделось лишь что-то темное, страшное, похожее на то, как бывает в темной, тесной комнате глубокой ночью, когда вокруг ни души.
- Ну, иди, - 'папа' встал и чуть потрепал меня по плечу. - Умоляю тебя, сынок, осторожнее - за каждым словом следи.
...Я шел по молчаливому коридору мимо немых людей, которые смотрели на меня с опаской, как на неведомого зверя. Наверное, это были, как говорила мама, 'шестерки' - даже женщина в халате, судя по виду - медицинский эксперт. Что они делали в нашем доме, я так и не понял, но их тихое присутствие было для чего-то нужно, может быть, для того, чтобы создать у Хили впечатление толпы, готовой ее защитить...
Маленькая комната, которую когда-то мы предназначали для будущей домработницы, находилась в конце коридора, возле кухни и ванной, туда я и двигался на неуверенных ватных ногах, прислушиваясь, не донесутся ли рыдания из-за закрытой двери. Какой-то голос у меня в голове, тонкий, писклявый, все повторял и повторял навязчивый детский стишок: 'Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит. Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена...'. И снова - 'Только мать сошла...'. Стишок словно имел какое-то отношение к Хиле и тому, что с ней случилось: '... перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол, побежал по стульям с треском, вверх пополз по занавескам...' - после каждого слова невидимая тонкая рука втыкала раскаленную булавку с мой правый висок, и я вздрагивал от этого, все приближаясь и приближаясь к закрытой двери.
Там было ужасающе тихо, и мне вдруг представилось: Хиля умерла, ей больше никто не нужен, все мои слова теперь бессильны, и картинка эта показалась мне настолько страшной, что, вдохнув, как перед прыжком в воду, я распахнул дверь.
Она была жива. В свете трех угольных лампочек я увидел ее согнутую червячком фигурку в дальнем углу, у стены - она сидела на кушетке, подтянув к подбородку колени и крепко обхватив их руками. Огромные глаза смотрели сквозь меня, а на тонких запястьях, как следы от наручников, темнели смазанные йодом ссадины - больше я ничего не увидел, кроме серенького платья и чулок сеточкой. Кто-то принес Хиле чашку кофе и три ромовые бабы на расписной тарелке и поставил все это на гнутоногий стул, но кофе уже не дымился, а над сладостями деловито кружилась оса. Все стояло нетронутое.
Я вошел, чувствуя, что не надо кричать, возмущаться, проклинать, нужно просто впитать в себя молчание этой комнатки с серыми стенами, стать его частью, стать воздухом, который лечит. Хиля не шевельнулась и не заметила меня, она вдруг стала очень далекой, не такой, как еще день назад, и словно истаявшей, тоненькой и прозрачной. В неподвижных зрачках отражались три лампочки и мое белое лицо, прядь волос свесилась, перечеркивая глаз и щеку, и я неожиданно и совсем некстати вспомнил экскурсию в морг Управления, где лежали жертвы убийств, в основном, молодые цветущие люди. У них - у трупов - тоже были вот такие спокойные, пустые, остановившиеся глаза, зеркально отражающие свет ярких ламп и ничего больше.
Кушетка скрипнула, когда я осторожно сел рядом с Хилей и сказал шепотом:
- Извини, я не мог раньше приехать - мне только что позвонили.
Зрачки не шевельнулись, но Хиля все-таки заметила меня, у нее чуть переменилось дыхание и ожили щеки. Я подождал немного, потом погладил ее застывшее плечо:
