я внимательно слушаю и не перебиваю. Каждый из них составил какое-то свое представление о моей болезни и по-своему меня жалел. Наверное, им казалось, что я скоро умру или стану законченным калекой, а может - я уже калека, и не стоит так уж напрягать меня учебой.
Учительница мне нравилась. Она была до смешного добросовестна, серьезна, а глаза ее из-за очков выглядели огромными и немного испуганными. Учитель же слишком плоско острил, чтобы я мог с ним подружиться. Но оба этих человека страшно боялись 'папу' и вздрагивали, стоило ему пройти по коридору мимо моей комнаты. Я тоже его боялся.
Были три вещи, которые мне абсолютно запрещались: брать без спросу деньги, ходить на ту сторону железной дороги и приближаться к дверям родительской спальни после девяти часов вечера. И все три запрета я нарушил - по одному разу.
Началось с денег - они запросто лежали в ящике буфета на кухне. Я взял совсем немного, три или четыре монетки, хотя каждую неделю 'папа' выдавал мне приличную сумму на карманные расходы. Объяснить даже самому себе, зачем понадобилось красть из ящика, я не мог, а кому-то другому объяснять не пришлось: меня не поймали. И я - тоже необъяснимо - положил деньги через пару дней обратно. Что случилось бы, окажись кража обнаруженной, я так и не узнал.
За железную дорогу черт занес меня уже весной, когда мне исполнилось двенадцать. Там буйно цвела белая и темная сирень, виднелись жестяные крыши низких двухэтажных домиков, торчали закопченные трубы фабрики, тянулся белый кирпичный забор, наполовину скрытый от глаз кустами акаций. Ничего страшного или опасного, заурядный городской район, но свой запрет ходить туда 'папа' повторял так часто, что однажды я все-таки решился. Вполне возможно, не будь запрета, я никогда не сделал бы и шага в ту сторону: что там делать? Сирень, трубы и заборы есть повсюду.
Однако - это была не просто сирень. Стоило мне сойти с гравийной насыпи и очутиться на асфальтированной дороге 'с той стороны', я увидел то, что никак не смог бы разглядеть из своего окна: за пышными цветущими кустами извивалась кольцами блестящая колючая проволока, закрепленная на высоких деревянных столбах, а домики, издали кажущиеся обычными, были крупно пронумерованы и глядели на мир слепыми окнами в густых решетках. Стеклянная проходная фабрики была так же забрана железными прутьями и заперта на замок.
Потрясенный, я остановился. Вокруг царило безлюдье, лишь вдалеке машина с брезентовым верхом пыталась развернуться в узком проезде. Не было ни вечных старушек с матерчатыми авоськами, ни ребятни, ни рабочих дневной смены в комбинезонах и кепках, ни мам с колясками. Никого не было. Я огляделся, по привычке ища глазами клуб, и не нашел. Странно: фабрика есть, а клуба - нет. Может быть, он с другой стороны, и там же - вторая проходная?
Чуть постояв, я медленно двинулся вдоль белого фабричного забора. Припекало солнце, и на лбу у меня выступил пот, то ли от жары, то ли от страха. Если бы хоть кто-то попался навстречу! Кто-то обыкновенный, земной, нормальный, например, тяжело нагруженная тетенька в ситцевом платье и белой косынке, несущая детям сумки с макаронами, хлебом и спецмолоком, выданным за вредность. Или мальчишка моего возраста, пусть и драчливо настроенный - неважно.
Метров через сто я был согласен даже на собаку, лишь бы увидеть хоть одно живое существо. А еще через сто, после короткого спора с самим собой, решил вернуться. И странно, и жутко было идти вдоль бесконечной ограды в дрожащем от зноя пыльном воздухе, идти одному, не видя ничего движущегося, кроме собственной тени. Захотелось домой, в прохладную комнату, к книгам, радиоприемнику, остуженному квасу в графине, мягкой кровати с блестящими шарами и упругой сеткой... Но любопытство все-таки пересилило страх, и я пошел дальше, уверенный, что рано или поздно проклятый забор кончится.
И это случилось. Ограда, которая издали казалась мне параллельной железной дороге, ушла в сторону, и я порядочно углубился в странный мир 'с той стороны' прежде, чем увидел долгожданный поворот. Строго говоря, это был конец одного забора и начало следующего, но вправо, разделяя две одинаковые фабрики, убегала узкая улица, и я пошел по ней, как по коридору. Теперь через каждый несколько метров мимо проплывали деревянные столбы с жестяными конусами фонарей и белыми номерами, обведенными кружком, а в перспективе улочка казалась бесконечной, и я представил, как номера на столбах становятся сначала двузначными, потом трехзначными, а потом просто перестают на них помещаться...
Внутренний голос подсказывал мне, что дальше идти не стоит, надо поворачивать назад, но родители были на работе, учителя не пришли, а новенькие наручные часики, подаренные 'папой' на день рождения, вкрадчиво шептали, что часа два или три у меня в запасе еще есть.
Неизвестное манит, и, хотя я уже стал уставать, ноги сами тащили меня вперед. Я знал, что эти столбы с номерами будут сниться мне не одну ночь, если смысл их останется неразгаданным.
И вот тут, вздрогнув от радости, я увидел нормальное, без всяких решеток, здание с плоской крышей. Оно пряталось в квадратной выемке забора и было старым, словно его построили в те времена, когда никакой фабрики тут не было еще и в помине. Слева от входа стояли буквой 'П' три скамейки, и на одной из них задумчиво курил мужчина средних лет в рабочем комбинезоне и огромных, с отворотами, сапогах. Возле него на расстеленной газете лежала буханка черного хлеба и стоял нераспечатанный пакет спецмолока с красным крестиком на белой наклейке.
Я остановился. Человек смотрел куда-то вдаль, поверх фонарей и заборов, затуманенным взглядом и не замечал никого и ничего вокруг. Наверное, можно было подойти и взять его обед - он бы и этого не заметил. У него было темное, словно обветренное лицо с выцветшими бровями и обилием глубоких морщин, у широкого носа виднелся старый шрам. Почему-то мне показалось, что этот мужчина - бывший военный, во всяком случае, я мог представить его в форме. И еще - он выглядел безобидным, поэтому я решился и подошел.
При звуке шагов глаза мужчины вдруг сфокусировались, вернулись из дали и ввинтились в мое лицо, едва не прожигая в нем дыры:
- Ты кто такой?
Я чуть не вскрикнул от его резкого, лающего голоса, но все-таки удержался и спросил:
- Извините, а там... там, где сирень - это тюрьма?
Он успокоился, нахмурился и покачал головой:
- Ты, видно, не понимаешь, милый, что тут не место для гуляния.
- То есть, это тюрьма, да?
- Ну, какая тюрьма? - мужчина чуть посмеялся. - Сразу видно, ты тюрем ни разу не видел. У нас учреждение лечебное - специальный городок.
- А-а, психбольница, - я кивнул.
- Психбольница? - переспросил он. - Нет, скорее... скорее, больница для злых людей, так правильнее будет. Они нормальные, просто - злые.
- Преступники?
- Да нет же, преступники - в тюрьме. А у нас не тюрьма, я же тебе объяснил, - в голосе мужчины промелькнуло раздражение.
- Злые - но не преступники? Просто злые?.. А как вы определяете, добрый человек или злой?
- Ну, милый, это же видно!
- А если... я вырасту злым, меня тоже отправят сюда? - задавая этот вопрос, я почему-то очень хотел услышать: 'Нет, тебя - ни за что!', но человек бросил окурок в урну и ответил:
- Обязательно. Только ты не вырастай злым, зачем это тебе? Нужно совершать добрые поступки. Даже не для того, чтобы не попасть сюда, а просто так... - он о чем-то задумался. - А как твоя фамилия, сынок?
Повинуясь какому-то шестому чувству, я назвал ему свою прежнюю фамилию - фамилию родного отца, и он кивнул, словно записав ее в такую же мысленную записную книжку, как у меня.
Почти две недели после этого я прожил под невидимым прессом отстраненного, холодного страха: что будет, если 'папа' узнает о моей вылазке? Порка? Лишение каких-то удовольствий? Сидение в темной кладовке без ужина?.. Все это было для 'папы' как-то слабо, и я мучился, пытаясь вообразить наказание, которое он для меня придумает.
В общем-то, нельзя сказать, что этот человек ко мне плохо относился. Уже то, что я стал официально считаться его сыном, говорило очень о многом: далеко не каждый мужчина решится записать на себя
