Гений зла

наконец, стало ясно, что ему в тюрьме зачитывали именно списки

из стандартных фраз. Сам же он, насколько я его тогда понял,

продолжал считать, что все это результат доносов и показаний

многих людей.

Вот две половины ключа и склеились. Думаю, что мне нет нужды

повторять, из какого вещества они были сделаны.

Естественно, возникает вопрос: а зачем – в сталинские времена

– вообще были нужны эти списки? На очных ставках арестанту

и так припомнят все, что он сболтнул в большой компании. И за

то, что он сболтнул в большой компании, его и так можно

засадить на столько, на сколько требуется. Но человек может

начать думать. По неуловимым признакам он может вычислить

стукача, а это уже угроза всей системе.

Списки нужны были для того, чтобы стукач мог спать

спокойно, а человек, выйдя на волю, пошел бить морду

неизвестно кому.

Итак, зачем были нужны такие списки, мы выяснили. Теперь

остается понять, почему они действовали. Дело, видимо, в том,

что люди склонны переоценивать степень своей

индивидуальности. А фактически внутри одного культурного

слоя все говорят и думают примерно одно и то же.

Существенно также и то, что люди по своей природе склонны

доверять подброшенным уликам.

(Вышеприведенные рассуждения не являются моими

собственными, а заимствованы мной из диссидентской

литературы.)

Теперь я должен остановиться на том, почему Вольпин, следуя

ходу своих рассуждений, был вынужден считать моего отца

недалеким человеком.

Действительно, в «деле» Вольпина имелось более чем достаточно

фраз, которые он произносил на публике, и эти фразы были ему

предъявлены на очных ставках со свидетелями. Зачем же тогда

стукач передавал следователю в руки и те фразы, которые он

слышал от Вольпина наедине? Ясное дело, что этот стукач не

задумывался над своим возможным разоблачением, не дорожил

своей репутацией. Вообще, был человеком тупым. (Что касается

умственного потенциала моего отца, то я отсылаю читателя к

Приложению 2, где в одном из писем М. В. Юдиной все сказано

достаточно ясно.)

Когда я понял, в результате какого именно технического приема

подозрение в доносительстве пало на моего отца, я попытался

еще раз (третий по счету) встретиться с Вольпиным и объяснить

ему, что же, по моему мнению, произошло в 49-ом году. Но

Вольпин был уже у себя дома, в Америке. Больше мы с ним

никогда не виделись и не разговаривали.

Я спрашивал себя: почему же Вольпин, этот специалист по

математической логике, не засомневался, что в тюрьме его не

только мучили, но и дурачили? Он просто должен был прийти к

моему отцу и попытаться во всем разобраться. Но он и пришел. А

отец начал на него кричать.