состояние. Желание покарать подчиняет себе все другие чувства, даже любовь. Так хочется мести, что дыхание становится учащенным, в глазах темнеет. Знать бы только кому… Убийце? Нерадивым врачам, не справившимся со своими прямыми обязанностями? Или самому Господу Богу? Последнее самое глупое, не правда ли?
Я говорила спокойно, размеренно, без истерик, без надрыва. В отличие от меня, он был совершенно одинок, и, кроме меня, никто не собирался ему помочь.
— Я понял, про что ты говоришь, — довольно мрачно усмехнулся он. — Ты боишься, что жажда отмщения затуманит мой разум настолько, что я и сам превращусь в чудовище? Нет, я постараюсь остаться человеком, насколько это возможно в таком мире…
— Да не настолько этот мир и плох, если в нем оказалась пара-тройка мерзавцев, — проворчала я. — Не думаю, что они способны существенно изменить его в худшую сторону.
Я налила ему кофе.
— Спасибо, — поблагодарил он меня. — Теперь я готов. Давай начнем. Только — с чего?
— Начнем издалека, — сказала я. — С твоей бабушки…
Он вздрогнул.
— С бабушки? А это обязательно?
— Обязательно, — нахмурилась я. — И давай договоримся сразу, что я не прошу тебя описывать мне мать в розовых красках. Если мы с тобой хотим найти истину, нам придется иногда быть безжалостными. Пойдет?
— Пойдет.
— То, что отношения между бабушкой и твоей матерью оставляли желать лучшего, я поняла.
— Ты слишком мягко выразилась. Моя мать просто ненавидела бабушку. Она старалась изолировать меня от нее, особенно после гибели отца.
Да уж, ну и женщины! Это до какой же степени надо друг друга ненавидеть, чтобы даже общее горе не могло сблизить этих женщин?
— И ты не в курсе, почему эта странная междуусобица у них разгорелась?
— Скорее я бы назвал это войной Алой и Белой розы, — фыркнул Никита. — Длилась-то она целую вечность, мне кажется. Догадки у меня, конечно, были. Ну, во-первых, мама была из «пролетариев». Ее дедушка руководил какими-то расстрелами даже. А бабушка была наоборот — чистой воды аристократия. Она, правда, воспитывалась куда в более скромных условиях, чем мама, потому что росла у своего дяди, священника. Так что в основе их сложных взаимоотношений лежала все та же пресловутая «классовая» несовместимость. Но и это не все. Я тогда был еще совсем мал, и многое оставалось за гранью моего понимания, а чему-то я вообще тогда не придавал особого значения. Но одну их ссору я запомнил очень хорошо.
На минуту он задумался, погрузившись в прошлое, но быстро очнулся и продолжал:
— Пожалуй, это была наша последняя встреча. То есть не встреча — меня тогда даже не выпустили из моей комнаты. Я слышал только их разговор… Бабушка приехала внезапно. Мама в тот день ждала кого- то из друзей. Настроение у нее было безоблачным — она наряжалась, пела и вообще мало походила на убитую горем вдову. Когда в дверь позвонили, она побежала открывать и разочарованно протянула:
— А, это вы… Ну что ж. Проходите.
Это было сказано таким тоном, что никаких сомнений относительно ее чувств не оставалось. Я не помню, чем я в тот момент занимался, но уж точно не уроками, и страшно удивился, когда моя мать, постоянно пилившая меня даже за самое невинное детское вранье, в ответ на бабушкин вопрос обо мне сообщила, что меня, видите ли, нет дома, я учу уроки у своего одноклассника.
«Я хочу его увидеть», — сказала бабушка. «А я этого не хочу. В конце концов, вы же не хотите признать Никитку сыном Дмитрия, пытаетесь убедить всех, что я попросту женила на себе вашего сына нечестным путем, так не лучше ли вам оставить меня в покое? Я ведь все равно не собираюсь помогать вам. Простите, Антонина Ивановна, но ни вы, ни ваш второй сын меня совершенно не волнуете. Помочь вам я бы не смогла, даже если бы у меня появилось подобное желание».
«Я и не прошу тебя об этом, — тихо сказала бабушка. — Я просто хочу увидеть Никиту». — «А я вам повторяю, что вы его не увидите никогда. Даже если я умру».
Бабушка что-то сказала очень тихо — она вообще говорила негромко, а теперь я и вовсе не смог услышать эту фразу. Но мама… Она тогда меня так неприятно поразила, что я до сих пор помню визг, отвратительный, истеричный, ее голос, ставший вдруг таким гнусавым, как будто у нее гайморит… И то, что она кричала, было набором непристойностей. «Вы осуждаете меня, а сами? Разве вы можете считаться порядочной женщиной? Вы, которая вышла замуж за уже женатого человека?! Как вам позволяла ваша нравственность жить с двоеженцем?»
— Что? — подскочила я. Вот это Баринов, а?
— Бабушка тогда ответила ей, чтобы она не совала свой длинный нос в чужие дела, и вообще — ей никогда этого не понять ее кургузым умишком. И тогда мать заорала: «Вон! Вон! Убирайся из моего дома, старая ведьма! Катись к своему сыночку и никогда больше не переступай этого порога, раз мы тут такие кургузые!»
После этого я не видел бабушку. А не так давно произошло что-то странное. Мама съездила в Германию. Кажется, она там познакомилась с какой-то женщиной, которая входила в их туристическую группу и пыталась там кого-то найти. Но после того, как она приехала обратно, она вдруг меня бесконечно удивила тем, что сама позвонила бабушке и попросила прощения за все. Мама как раз собиралась к бабушке в гости, когда нам стало известно, что бабы Тони больше нет. Вот такая история… Почему мама переменилась — известно одному Господу Богу.
«И той даме, которая поведала ей нечто интересное об Антонине Ивановне Бариновой», — усмехнулась я. В чистые чувства Татьяны я не верила.
Дверь скрипнула. Ларчик и Воронов стояли на пороге и смотрели на нас, как мы вольготно расположились возле компьютера.
Кстати, о компьютере… Я вспомнила то, что меня так бесконечно удивило.
— Прежде чем я передам в ваше распоряжение господина Баринова, можно поинтересоваться, что там за история с дневником Антонины Ивановны? Он был в розовой папке, которую у нас увели? И что означает фамилия «Потоцкий» с тремя вопросительными знаками?
Кажется, я удивила Ларчика. Уже второй раз — ура, ура, ура…
— А почему тебя вдруг заинтересовал дневник?
— Он пропал?
— Естественно. Вместе с папкой.
— То есть он там был?
— Са-ша! Я ведь задал тебе вопрос!
— Я тоже, — безмятежно сообщила я. — И ты ответил вопросом на вопрос. Почему тебе это можно делать, а мне нет?
— Потому что я старше.
— И умнее… Если я интересуюсь этим дневником и фамилией, встретившейся мне в файле, тебе не кажется, что я собираюсь как-то обдумать это?
— Потоцкий? Я не помню, откуда взялась эта фамилия и почему я обратил на это внимание. Скорее всего, я просто выписал все фамилии, встретившиеся мне в бумагах, касающихся Антонины Ивановны… А дневник я даже не успел прочесть — честно говоря, там с первых страниц девичьи переживания, и все это написано таким мелким почерком, да еще Антонина Ивановна явно не желала отказываться от употребления ятей! В общем, хоть убей меня, а я совершенно не могу припомнить, кто этот твой Потоцкий, равно как и откуда он взялся.
— Могу сказать вам, Андрей Юрьевич, что вы поступили в высшей степени неосмотрительно, положив этот дневник в общую папку!
— Слушай, Александра, я тебя не понимаю! Чего ты привязалась к этому дневнику? Пропали более важные документы — и это должно было бы взволновать тебя куда больше!
— Иногда простой дневник бывает важнее, — заметила я. — Например, когда нет завещания. Какое- то упоминание в дневнике вполне может расцениваться как последняя воля покойного… А Олю не нашли?
