боятся показаться на людях с итальянцем или с русским… с иностранцем… Но не с алжирцем. Это знакомство нелестное… Алжирцы слишком бедны, они нищие, нищие и отверженные «бико».[68]
– Эта проблема меня не интересует.
Они были одни в баре, куда люди заходили, только чтобы выпить перед обедом аперитив или после театра. Пахло застоявшимся табачным дымом и спиртными напитками. Глаза Ольги совсем закрылись… Она вздрогнула и тотчас же открыла их со смущенной, ясной улыбкой, от которой вдруг просветлело ее лицо:
– Я думаю, мне лучше вернуться домой, – сказала она – Тишина меня усыпляет, вот я и разговорилась, чтобы не уснуть…
– Официант! – крикнул Дювернуа. – Где же кофе? Я не могу вас отпустить, Ольга… Мне хочется воспользоваться вашим сегодняшним состоянием, чтобы поговорить с вами об Элизабет…
– Я не хочу говорить об Элизабет.
Официант принес им кофе.
– Я не хочу говорить об Элизабет, – повторила Ольга, – я хочу говорить с вами только об эмигрантах.
Дювернуа почувствовал, как в нем закипает ярость, но промолчал.
– А вы? Вы хотите, чтобы я говорила с вами об эмигрантах? – вежливо спросила Ольга.
Издевается она над ним, что ли?
– Не очень, – ответил он спокойно. – Я возвращаюсь в армию, у меня там не будет времени писать. Я хочу еще полетать. Романы подождут. Пока Элизабет не было в Париже, я мог в нем жить, не видя ее. Но не видеть ее, когда она здесь… Я предпочитаю уехать.
Ольга, обжигаясь, пила кофе. Она не спросила, куда Дювернуа собирается уехать, а продолжала говорить о своем:
– Вы не были знакомы с Сент-Экзюпери, полковник? «Письмо к заложнику». Маленькая книжечка… В ней больше сказано об эмиграции, чем…
Она не сказала, чем где… Ее мало было убить! Все еще мечтательно, с рассеянным взором она продолжала:
«Я
Дювернуа зажег папиросу от той, которую курил.
– Какой крепкий кофе! – Ольга невольно поднесла руку к сердцу.
– Сент-Экс, – сказал Дювернуа, – был исключительным летчиком и исключительным человеком… Но написать тогда несколько страничек о том, что волновало нас всех… И писать сейчас… Это не одно и то же. Мне хочется попробовать…
– Вы правы, попытайтесь… Об алжирцах. Или о сборщиках свеклы… Я недавно видела их в Дурдане. Был базарный день… Вы знаете Дурдан?
– Еще бы. Я из тех краев.
– Вы знаете, где там рынок – большой, крытый? Так вот, сборщики свеклы собрались возле… толпой. Толпа была большая. Они пришли всем скопом… Они были похожи на ярмарочных плясунов. На старой площади… Около замка с башнями, наполовину вросшего в землю. Возле церкви. И большого крытого рынка с черепичной крышей… Средние века. Это были иностранцы… Эмигранты. На женщинах были резиновые сапоги, а между юбкой и сапогами виднелись голые коленки. Одни лохмотья, причем лохмотья настоящие, а не опереточные. А мужчины… На них было надето что-то невообразимо грязное… У всех у них, и у женщин и у мужчин, были красные, мокрые носы и посиневшие, распухшие руки… Они держались вместе, громко разговаривали и передавали из рук в руки бутылку. Пили они из горлышка… Я, как и все, боялась их. Люди глядели на них с осуждением, но никто не делал им замечаний. В них нуждаются… Из-за свеклы. Среди них была одна блондинка, совсем молоденькая, соблазнительная… ее голые коленки, между юбкой и сапогами, были неотразимы. Видны были и ляжки. Чтобы показать себя, она расхаживала взад и вперед, ни на кого не глядя… У нее был хриплый голос. Толпа расступилась.
– Почему бы вам самой не написать книгу об эмиграции, – сказал Дювернуа, сдерживаясь, – у вас столько материалов по этому вопросу… и по другим тоже.
Ольга реагировала не так, как он ожидал. Она все еще держалась рукой за сердце и опять улыбнулась ему смущенной полуулыбкой…
– Я вас попрошу отвезти меня домой, – сказала она, – кофе слишком взбудоражил мне сердце.
Они вышли. Улица, на которой находился бар, перекрещивалась с авеню Оперы. Дювернуа понадобилось развернуть машину, для этого ему пришлось объехать вокруг площади Оперы. Площадь была почти пустынна, только светящиеся рекламы бороздили небо перед Оперой, величественной, белой и неподвижной в свете прожекторов. Ольга опустила стекло:
– Вы не простудитесь? – спросила она. – Я себя плохо чувствую… Мне душно.
Дювернуа поглядел на нее сбоку: в ярком освещении она была бледна, неподвижна и как бы светилась изнутри.
– Вы похожи на Оперу, – сказал он, – белая, неподвижная, светящаяся…
– Вы мне напомнили одну вещь… – сказала она, и лицо ее вдруг исказилось…
– Вам нехорошо? – ласково спросил Дювернуа.
– Нет, ничего…
Однако, выходя из машины, она попросила его дать ей руку, Дювернуа открыл дверцу, и Ольга тяжело оперлась на него. Шла она с трудом, это было заметно. «Можно, я позову доктора, Ольга?» – спросил он, подводя ее к креслу в вестибюле. «Спасибо, это пустяки…» Но она была бледна как смерть! Ноздри запали. «До свиданья, Доминик… Все в порядке, уверяю вас…» Ну, раз она его прогоняет, ничего не поделаешь… Но это было еще обиднее, чем ее дерзость. Дювернуа ушел, не обернувшись. Белокурый молодой человек в светлом пальто из верблюжьей шерсти, разговаривавший с портье, смотрел ему вслед, пока он не исчез в дверях. Только тогда он кивнул на прощанье портье с крысиной мордочкой и, не сводя глаз с Ольги, сделав два-три концентрических круга, приблизился к ней.
– Мадам Геллер! – позвал он тихонько.
Ольга подняла глаза: Карлос – воплощенное здоровье, своего рода удача природы – во всем блеске своей молодости стоял перед ней, а она задыхалась от
