В полдень температура у Фонтанена поднялась выше 40°. Это спровоцировало сердечный приступ. Врачи засуетились. Когда Мадлен приехала в больницу, Альбертина в одиночестве сидела в коридоре. В глазах у нее стоял ужас. Так продолжалось трое суток: утро дарило призрачную надежду, которая рассеивалась во второй половине дня. Фонтанен раньше врачей понял, что умирает.
— Я чувствую, что тело меня подводит, — сказал он Альбертине, — и очень об этом сожалею, потому что был сказочно счастлив с вами.
Чуть позже он добавил:
— При нашей разнице в возрасте я не сомневался, что умру первым. У вас не будет никаких проблем со вхождением в права наследства.
Фонтанен каждый день спрашивал, как идут работы в доме, но ему не всегда хватало сил выслушивать отчеты Жуанне, и он погружался в дрему. Чувствуя, что силы убывают, он попросил Альбертину сесть так, чтобы он мог ее видеть.
— Как вы красивы… Я хочу умереть, глядя на вас.
Альбертина не могла сдержать слез.
— Прошу вас, улыбайтесь. Поплачете после.
В голосе Фонтанена было столько любви, что Альбертина почувствовала себя просто ужасно.
А Фонтанен, как выяснилось, был более чутким, чем она думала: он всегда знал, что она вышла за него из-за денег.
— Не тревожьтесь, сделка была взаимовыгодная: вы вернули мне способность любить. Все люди смертны, но я рад, что ухожу, обеспечив будущее жены и всех остальных членов семьи.
Фонтанен отошел в мир иной, не отводя глаз от Альбертины, а она до самого конца улыбалась ему.
Похороны состоялись в М*** и очень взволновали местное общество. Все сокрушались о том, что жестокий рок не пощадил госпожу ла Дигьер: эта достойная женщина так долго вдовела, обрела счастье во втором браке, но судьба вновь не пощадила ее. Мадлен повторила этот набор банальностей без тени юмора, в точности передав атмосферу церемонии. Фонтанен хотел, чтобы его кремировали. Городок как раз обзавелся необходимым оборудованием, так что к сочувствию и сожалению примешивалась некоторая доля любопытства: никто не хотел упустить доселе не виданного зрелища. Альбертина держалась очень прямо, веки у нее покраснели от слез и бессонных ночей. Одетые в траур дочери держались рядом, готовые подставить плечо. Когда гроб исчез за страшной черной дверкой, Жуанне разрыдался.
Альбертина по-настоящему горевала. Любовь Фонтанена была такой сильной и глубокой, что он сумел не только тронуть, но и разбудить ее душу.
— Я погрузилась в материнство, как другие уходят в монастырь, — сказала она Мадлен, когда прошло немного времени, — и забыла об одной половине своего существа. Он мне ее возвратил.
Много долгих недель в «Ла Дигьере» никто не смеялся.
Мадлен закончила свой рассказ. Было три часа утра. Я сказал себе, что за стенами дома занимается холодный синий рассвет, а в этой комнате тепло и светло. Меня пробрала дрожь. Впервые в жизни я слышал исповедь убийц.
Я был не в состоянии поверить Мадлен, но не мог и сомневаться в ее словах. Итак, все эти женщины — преступницы? А Альбертина, которая с таким достоинством носит свой траур, — сообщница и даже вдохновительница дочерей и внучек? У меня кружилась голова, я смотрел на Мадлен и спрашивал себя: так кто же чудовище — она или они?
Она поднялась, составила стаканы и тарелки на поднос.
— Завтра я пришлю девушек все это убрать. Вы, должно быть, устали.
Устал? Уж скорее оглоушен, как мышонок из диснеевского мультфильма «Том и Джерри». Впрочем, все в этой жизни когда-то с кем-то уже случалось.
— Идемте спать, — сказала она.
Я повиновался.
Я погрузился в тяжелый сон и проснулся от кошмара с бешено колотящимся сердцем.
Было около восьми. Я спустился в кухню, где меня ждал привычный теплый прием.
Привычный! Ну не забавно ли звучит, ведь я провел в этом доме всего четыре дня и с тех пор прошел целый год!
Жером, Антуан и Вотрен сидели за столом: вид у них был такой, словно они только что встали, натянули мятые майки и штаны и вышли к завтраку. Альбертина облачилась в элегантное домашнее платье, девочки вообще остались в пижамах. Я окунулся в суматошно-веселую атмосферу своего первого визита в поместье. Сара стояла перед плитой, да что я — перед навороченным чудом из стеклокерамики! — и разбивала яйца прямо в огромную сковородку. Судя по всему, это был уже второй заход: Клеманс ходила вокруг стола и раскладывала сотрапезникам омлет. Повседневная посуда по-прежнему висела над мойкой, я взял кружку, сел и налил себе кофе. Кто-то протянул мне масленку, и прерванный моим появлением разговор возобновился.
Дружная компания шумела и веселилась так беспечно, так естественно, что заподозрить в них подлых расчетливых убийц мог бы только сумасшедший. Я взглянул на Мадлен: она с невозмутимым видом попросила Антуана достать из морозилки очередную порцию круассанов.
— Сегодня у всех зверский аппетит!
Неужели ночной разговор привиделся мне во сне? И я переживаю кошмар наяву, а вокруг не люди, а маски, они гримасничают, угрожают мне, хотят напугать? Я не из тех, кому подобные фантазии щекочут нервы, и потому почувствовал себя уязвленным, встряхнулся, учтиво ответил на какой-то вопрос Шарлотты. Но меня не покидало дикое ощущение, что я пребываю в двух мирах одновременно: в одном за столом сидели, смеялись и болтали счастливые люди, другой населяли жестокие преступники, убивающие ударом ножа в спину и наслаждающиеся зрелищем смерти своих жертв. Кофе показался мне слишком сладким, даже приторным. Легкий шум голосов превратился в зловещий скрежет, еще немного, и я бы почувствовал ревматические боли в шее.
Вотрен дождался, когда Альбертина нальет себе кофе, взял ее руку, раскрыл ладонь и приложил к своей щеке. Она в ответ улыбнулась, и я почувствовал, что этот привычный жест выражал ту часть близости, которую дозволено проявлять на людях. Я перевел взгляд на сияющую Сару, которая была невозможно хороша со сколотыми на затылке волосами и обнаженными руками. Она вернулась к столу со сковородкой, положила Жерому два глазка яичницы, обслужила Шарлотту и Антуана — те сидели, тесно прижавшись друг к другу и внимательно слушали монолог Клеманс, и наконец подошла к дочери, которая одной рукой что-то печатала на своем ноутбуке, а в другой держала круассан.
— Крошки! — напомнила Сара.
Адель что-то буркнула, не отрывая глаз от клавиатуры.
«Мне нужно уехать» — сказал я себе. Но я объявил, что свободен весь уик-энд. Что же делать? Придумать предлог труда не составило, и час спустя мне уже звонила мадемуазель Ламбер, чтобы срочно вызвать в город: якобы на одном из строительных объектов произошел несчастный случай. Я был огорчен. Альбертина была огорчена. Ее девочки и внучки выразили сожаление и нежно со мной расцеловались, взяв с меня обещание вернуться. Одна Мадлен не присоединилась к общему хору сожаления. Мужчины — они, естественно, тоже огорчились — дружески со мной обнялись.
Только теперь я отдаю себе отчет, что пересек двор, не оглядываясь, не бросил последнего восхищенного взгляда на дом и пристройки, не спустился в знаменитые погреба, не сделал ни одного снимка. В дороге я ни разу не остановился, не ехал — гнал. Войдя в подъезд, вызвал лифт и едва не кинулся наверх пешком, что было бы полным безумием для мужчины моего возраста.
Я укрылся в своей квартире — светлой, лишенной таинственности, где со всеми можно говорить вслух, громким голосом. На несколько минут я как будто завис в пустоте, почувствовал себя беспомощным, бесполезным существом, но потом вспомнил, что последнюю ночь провел почти без сна, и прилег на диван. Часов в пять мне стало легче, и я смог приступить к записям.
