Бухара – была предпоследним пунктом моего долгого пути. Ее я объехал по кольцевой и продолжил движение в сторону Аральского моря. Это уже на туркестанской территории… нужное мне место располагалось недалеко от Бухары сразу за туркестанской границей[57] …
На нужном мне повороте – не было никаких указателей, дорога была бетонной, с обеих сторон -она была обсажена невысокими местными соснами, от аромата их смолы начинала кружится голова. Я просто оставил машину на обочине, взял сумку и пошел по ровной как стрела, изжаренной солнцем дороге. Навстречу своей судьбе…
У КПП – а здесь были почти армейский КПП с выложенными елочкой массивными бетонными блоками – стояли несколько человек, в серо-желтой пустынной форме и с автоматами Барышева, какими вооружены далеко не все части. Автоматы смотрели в землю стволами, и я мог себе представить – как быстро они отреагируют, доведясь мне сделать хоть какую-то глупость. Настоящие волкодавы…
– Здесь нельзя находиться! – без всякой злобы в голосе окликнул меня один из церберов этого места – немедленно уходите!
– Мне можно.
Двое подошли ко мне, один – немного отставая от другого – на подстраховке. Внимательные, как у сторожевых собак глаза, руки в кожаных перчатках с отрезанными пальцами…
– Сударь, не ищите себе неприятностей… – сказал один из них – вы просто ошиблись адресом. Идите обратно к дороге…
– Я намерен достать удостоверение – сказал я, и сделал то, что сказал, достал карточку из нагрудного кармана – что же касается того, имею ли я право здесь быть, полагаю, об этом лучше спросить того, кто здесь живет. Точнее – ту, что здесь живет…
Один из волкодавов – принял у меня карточку, засунул ее в щель своего коммуникатора. Второй – не сводил с меня глаз, он стоял чуть правее, чтобы иметь возможность стрелять в меня.
Волкодав растерялся. Я бы на его месте – когда был в его звании – тоже, наверное, растерялся бы. Он – капитан, самый максимум – майор. Перед ним – адмирал, действующий оперативный офицер, командующий ограниченным контингентом с правами – как у генерал-губернатора, даже Наместника. И он отлично должен знать меня так – не может не знать, мое имя известно почти каждому в отрядах специального назначения, я – один из них, тот, кто добрался до самых высших ступеней командной иерархии. И он не может не знать – кого он охраняет…
– Господин адмирал, но…
– Давай, избавим себя от лишних проблем, офицер. Я знаю, что меня нет ни в каких списках. Просто позвони и спроси – ждут ли здесь меня…
За массивной бетонной оградой – был все тот же самый лес. Сосна с кедром – смешанный лес, диковатый и загадочный. Солнце – цеплялось из последних сил за древесные кроны, россыпями янтаря – желтел песок
Я шел по дорожке прямо – как заключенный, под честное слово вернувшийся на казнь. Как солдат, несущий своему Императору вражеское знамя…
Дорога поворачивала влево. Темнело.
Дворец – я увидел сразу за поворотом. Причудливых форм, загадочный, большой. В отличие от других дворцов, построенных во множестве – его строили совсем недавно, закончили всего несколько лет назад. Его строил Данте Спинелли, знаменитый итальянский архитектор, один из немногих современных, кто имел право на уважительное обращение 'зодчий' и строил его – как дворец для пребывания Его Величества и Августейшей семьи. В дворце – а архитектора не ограничивали ни бюджетом ни фантазией – причудливо сплелись мотивы шахского дворца Арк и итальянской виллы с озера Комо, массивность и надежность крепостных стен – сочеталась с изяществом и даже легкостью средиземноморского палаццо. Но мне было плевать и на сосны, и на закат и на палаццо – мне не плевать было только на женскую фигурку, стоящую на открытой террасе второго этажа. Она стояла неподвижно – и солнечные лучи как будто запутались в ее иссиня-черных волосах…
Я зашел в дом… прохладно… никого нет… шикарная лестница ведет на второй этаж, явно здесь готовились к балам и приемам. В доме – гулкая тишина, кажется что никого нет.
Я поднялся по лестнице наверх. Я никогда не был в этом доме – но догадался, что мне направо…
На полу – лежала то ли шаль, то ли паранджа. Солнце – делилось с землей последними на сегодня лучами и казалось, что дверной проем, ведущий на веранду – лучится светом…
Веранда была широкой, мощеной мрамором. Анахита… Люнетта стояла неподвижно.
– Привет… – сказал я, стоя в дверях.
Она ничего не ответила
Я сделал еще несколько шагов. Облокотился о прохладный мрамор ограждения…
– Я знаю, что предал тебя – сказал я – я просто уехал. Я распорядился, но…
Люнетта ничего не ответила. Она была по-прежнему очень красивой, наполовину итальянка дворянского рода, наполовину персиянка. Черные как смоль волосы, огромные, чуть раскосые, типично итальянские глаза, совершенный овал лица, нос чуть с горбинкой, бледная кожа.
– Я знаю, что такое не прощают, я просто…
– Мама…
Я повернулся. На меня – во все глаза смотрел пацан лет десяти – двенадцати, со светлыми, можно сказать белесыми волосами, вихрастый и загорелый. И глаза у него, при рождении бывшие более темными, более глубокого оттенка синего – сейчас выгорели, став светло-голубыми, как местное, бездонное небо.
Такими же, как у меня.
Люнетта повернулась – и посмотрела на меня. А я – во все глаза смотрел на нее. И мы смогли сказать друг другу то, что словами – невозможно было сказать.
Люнетта – ничего больше не спросила у меня. А я – ничего не спросил у нее. Как то так получалось, что с ней – в отличие от Юлии, Кристины, тем более в отличие от Ксении – можно было обходиться совсем почти без слов. Я просто предал своего погибшего друга, Николая Александровича Романова этой ночью. Точно так же – как он много лет назад – предал меня.
Цепь предательств – которая когда-то должна была оборваться. Вместе с чьей-то жизнью, потому что никак иначе – ее оборвать было нельзя…
Я предал Анахиту. Николай предал меня. Сейчас – я предавал Николая. Когда мы утром – сидели за столом, почему то мне – я молил Бога, Аллаха и всех, кого знал – казалось, что Николай здесь, с нами. Дай Аллах, чтобы это казалось только мне…
Анахита изменилась – из юной, захваченной кошмаром махдистского мятежа девушки она превратилась во взрослую и уверенную в себе женщину. Несколько лет – она покоряла сердца при Дворе и сейчас – вот уже несколько лет сидела здесь, в пыльном туркестанском приграничье, в построенном для нее дворце – как птица в клетке. Ее ненавидели все – Ксения готова была ее убить за то, что она отняла у нее и брата и любовника, женщины никогда не прощают такое посягательство на свою территорию. Павел, юный будущий Император ненавидел ее за то, что из-за Люнетты – разрушился брак отца и мамы, и мама была вынуждена уехать. Конечно, виноват в этом, прежде всего сам Николай… его походы не заканчивались при Люнетте, и с ее ссылкой – развернулись с новой силой, даже несмотря на официальное воссоединение семьи. Да только – кто это объяснит пацану, который своими собственными глазами видит, как папа и мама обижаются, ненавидят друг друга, и видит конкретную причину этого. Дети ведь все прекрасно понимают, их не обманешь. Санкт-Петербург был для нее закрыт навсегда, в Тегеране ее наверняка убили бы – и лишь здесь, в далекой азиатской глуши, в бессрочной ссылке – она могла доживать свои дни, растя детей. Но мне… нет, черт меня возьми, я просто не допущу этого. И пусть мои отношения с Ксенией разрушатся навсегда – я знал, что возврата к Люнетте она не простит, и будет мстить – но мне
