удрать, что не мог.
— А с бензином что?
— Я не знаю, не смотрел — озаботился потомок и исчез.
Семёнов понюхал воздух, пахло чем?то, вроде самогона. Пригляделся, из?под лавки смешиваясь с кровью, на днище подтекали струйки чего?то пахнувшего. Вытянул оттуда посеченный осколками советский сидор, развязал горловину. Пахнуло еще гуще, захрустело битое стекло. Потянул оттуда что?то завернутое в тряпицу, аккуратно стряхнул осколки от пары разбитых бутылок, в горлышках которых остались торчать пробки из кукурузного початка. Жанаев тем временем деловито срезал с сидений кожзаменитель.
— Совсем пустой бак! Зато инструментов куча — раздался снаружи голос Лёхи.
— Сгребай все! — велел Семёнов, старательно обшаривая все внутри салона.
— Ты чего? — спросил Жанаев.
— Магазины к пулемету ищу. Не с одним же он бегал — пояснил боец.
— Ты гляди, что на пулемете написано — удивился ученый Середа.
— И что там?
— Митральеза Хателлераульт Мле — с запинками и не скоро прочитал почти по слогам артиллерист.
— Ишь ты, митральеза. Звучит прямо как митрополит. И почему это отче так говорят, что митра — палит. А не митра — стреляет? А потому, сыне, что ты — дурак, а не ду — рыба — вспомнил старую шуточку о крестьянине и митрополите Семёнов.
Середа коротко хохотнул, оценив тонкий юмор, потом со значением добавил:
— Итальянская, наверно, стрелялка. Или французская!
Обладатель пулемета пожал плечами. Его, в общем, мало волновало, где было сделано это боевое железо. Из пробитого дважды трофейного сидора получилось достать только мокрый и дырявый холщовый мешок с кругом колбасы и початой буханкой хлеба. И от того и от другого густо воняло самогоном. В кармашке сидора нашлось пара горстей винтовочных патронов россыпью — таких же с виду, как и немецкие, к винтовке. От них тоже попахивало — самогон был дурно очищенный, вонял изрядно.
Наконец нашелся еще один магазин — пустой совсем, он валялся рядом с дверью, в углу салона. Лёха, забравшийся глянуть, что там возятся его приятели, сам того не ведая, помог в этом.
— О, котик! — весело сказал потомок и показал занятому серьезным делом Семёнову куда?то за спину.
Тот обернулся и увидел, что бронещиток для пулеметчика с обратной стороны — видимо для того, чтобы радовать глаз стреляющему, украшен большой цветной фотографией домашнего, но злого котяры, а на второй половинке нагло лыбилась грудастая блондинка, та еще срамота. Боец плюнул на грязный пол и полез подальше от срамоты — тут?то пустой магазин ему и попался. Нет худа без добра! Лёха, как ни в чем не бывало, хохотнул, сказал непонятно:
— Межвременные котэ и сиськи! — полез шариться в кабине, которая была чуточку ниже расположена, чем сам салон. Достал оттуда термос, раскрутил колпак, понюхал.
— Кофе с молоком. Теплый! — еще вроде как фляга есть.
Покряхтел, согнувшись в неудобной позе, вытащил фляжку в уже знакомом фетровом чехле. Жанаев согнал его с водительского кресла, раздался треск сдираемого кожзама. Потомок осторожно выбрался в салон, распрямился. Благо крыши у салона бронетранспортера не было:
— Ну, тут больше ничего нет! Валим отсюда?
— Ты инструменты собрал? — спросил Семёнов.
— А то! Тяжелый получился куль. А он нам зачем?
— Да хоть выкинуть, чтоб им не пригодился. А то в деревне на хлеб поменять. Мужик — он такой, жадный, ему всякая железяка ценна. А там, небось, сталь неплохая.
Вылезли на свежий воздух. Задержались только для того, чтобы обшарить мертвого немца, да снять с него сапоги. Сапожки неожиданно оказались очень хорошими, хромовыми.
Нашлось у покойника только резиновый кисет с табаком, хитрая машинка для сворачивания цыгарок, початая тощая пачка тонкой папиросной бумаги — настоящее сокровище для куряки–бурята, да пистолет незнакомой марки «Штайер» - тоже без запасной обоймы, лежавший в кармане штанов — подарок для Лёхи. Покатили дальше, оставив за собой еще дымящийся БТР и труп на полянке.
Менеджер Лёха
Лёха умирал. Он прекрасно понимал это, хотя мысли путались и рвались, и додумать ни одну из них до конца не получалось. И помирать было очень больно и неприятно, все опять же выходило не так, как в фильмах или играх, где героический герой красиво откинувшись на руки у не менее героических товарищей и грудастых красоток, проникновенно передает последнее прости тетушке Джейн и кузену Вилли, признается в любви Эмили и тихо помирает со счастливой улыбкой, словно его мороженым накормили.
Тут было очень больно, совершенно не было сил хоть что?то сделать, мутило и в живот словно кол кто воткнул. Лёха хотел проверить, потрогать рукой, заранее боясь нащупать там мокрядь и рваные дыры с выпученными оттуда кишками — его кишками — но рука не двинулась. И это открытие поразило Лёху до глубины души. Он впервые в жизни не мог пошевелить рукой. Вообще. Никак. Сдвинуть ее с места хотя бы на сантиметр. С колоссальным трудом удалось слабо пошевелить пальцем. Одним. После этого даже дышать стало трудно, словно последняя капелька сил потрачена была этим шевелением указательного пальца правой руки. Такая тоска навалилась! Выть хотелось! Но и на вой сил не было. Стало страшно, до озноба.
Как же так вышло? Ведь все шло отлично? Лёха попытался вспомнить хоть что?то. Получилось слабо. От вспомнившейся вдруг вчерашней ловкости и самоуверенности вдруг затошнило. Кинулся идиот на пулемет с кинжалом! Как такое в голову — то могло придти? А каким бравурно–фанфарным голосом он кричал ребятам, что колеса с БТР кто?то снял? Тошно, тошно, тошно. Дурость сермяжная. И ржал над весьма плоскими шуточками Семёнова. Чисто Петросян был Семёнов, разве что бородатые остроты все?таки были помоложе на 70 лет… при чем тут остроты? Нафиг, мысли путаются. Что случилось? Что все?таки случилось? В памяти был провал полный, такой словно Лёха надрался как в прошлый Новый год, когда сначала принял с мужиками вискаря, потом с бухгалтершами шампанского, а за столом пил все подряд и на следующий день только глазами хлопал, когда ему рассказывали, что он вытворял…
Но сейчас?то пьянки не было! Не было ни вискаря, ни шампанского, ни водки, ни сухого! Опять затошнило… А ведь если блеванет. Ох, даже думать невозможно. То и голову на бок не повернуть… Куда же попало?то? В позвоночник, наверное. В фильме такое было — поврежден позвоночник и ни рукой, ни ногой не пошевелить… От бронетранспортера?то уехали нормально. Вроде бы… Потом кто?то обстрелял их из лесу… Или уже после этих драконов с бляхами? Невозможно думать, пить хочется. Очень хочется пить, высохло внутри все, думать невозможно… Да, читал, такая жажда у раненых часто, от кровопотери. Значит, кровью истекает. Или в башку что прилетело? Нет, сначала все?таки были эти, с бляхами. Сидели на перекрестке, жрали что?то. Двое. И бляхи на груди эти с орлом. Один нехотя встал, через силу, выполняя рутинную работу, пошел на дорогу, точь в точь как гаишник. Только вместо полосатой палки у него был жестяной кружок на палочке… Властно отмахнул им на обочину. А Лёха сбавил скорость, вильнул, вроде выполняя указание, а потом газанул мимо. Накормил пылью. Смешно было. Как же пить хочется! У фельджандарма от удивления глаза выпучились, как у рака. Он еще орал что?то вслед и даже гнаться пытался. Пешком, дебил. За мотоциклом. Ну, точно как тот гаишник, от которого они с Владькой удрали. И не было потом ничего, номера?то в Жигуле таким слоем грязи были покрыты, что куда там прочесть. Да и сам Жигуль грязный был, хрен поймешь, какого цвета. А вслед не стреляли… Значит не поняли, что это не арийцы. Жанаев вообще ухитрился в каску спрятаться, скукожился, демон… Точно не поняли. Не стреляли.
Лёха попытался глубоко вздохнуть, ожидая боли от потревоженных ран, но так ничего и не почуял, потому, как вздохнуть не получилось. Удавалось хапать упругий воздух маленькими частыми глоточками. Словно устриц выхлебывал. Пить хочется. Наверное, даже глаза сморщились, как сушеные яблоки, так пить
