но за короткое время они сумели подчинить себе земледельцев. Первого короля нового государства, возникшего примерно на рубеже последних двух тысячелетий, звали Гиханга. Со своей свитой он прошел через Мубари и обосновался в Гасабо, у западного края озера Мухази. Знаками его достоинства были молот и барабан Рвога. Представители основанной им династии правили страной девятьсот лет. Один из его преемников, Мутара Семугуши, верил в вечное возвращение исторических событий и постановил, что повторяющийся цикл должен охватывать восемь времен правления и включать в себя такое же число королей, чьи имена были им тоже прописаны. За первым в их ряду, Мутарой, следовали Кигери и Мибамбве, затем Юхи и Сьилима, за ними опять Кигери и Мибамбве и — в завершение — снова Юхи. Его правлением цикл заканчивался, и начинался новый, в котором каждому правителю надлежало выполнить предопределенное ему задание. Юхи слыли королями огня и мира, им запрещалось переходить Ньябаронго. Годы их правления запомнились как время покоя. От Кигери и Мибамбве, напротив, ожидали завоеваний, они имели право свободно передвигаться по стране, и один из самых прославленных представителей этой пары монархов дошел до озера Эдуард и вновь отвоевал Гисаку. Мутара и Сьилима были королями пастухов, они имели право перейти Ньябаранго один раз, но вернуться назад не могли.
Благодаря предопределению каждый подданный знал, в какое время будут жить его дети и внуки — в годы мира или войны, а поскольку короли хотели упорядочить не только время, но и свои отношения, то они создали систему Убухаке. Высокорослый отдавал низкорослому пару коров и требовал за это отбывать барщину — работать в поле, носить паланкин, выполнять другие повинности, и каждый человек в стране, кроме короля, был сюзереном того, кто владел меньшим имуществом, и одновременно ленником более могущественного, чем он сам. Сеть взаимозависимостей определяла жизненный уклад, но ячеи в ней были достаточно велики, чтобы обедневший высокорослый мог провалиться и стать низкорослым, а обогатившийся низкорослый просунуть голову и превратиться в высокорослого.
Бельгийцы, получившие после Первой мировой войны мандат на управление страной, оставили королю его трон, но удалили сеть, возведя вместо нее стену. Они раздали жителям удостоверения личности, в коих твердо значилось, кому быть высокорослым, а кому — низкорослым. Имевший более десяти коров звался высокорослым. Тот, у кого их было меньше, принадлежал к низкорослым. Разделяя и властвуя, новые господа легко обходились без проницаемой мембраны.
Народы Африки освобождались от колониального ига, взбунтовались против старых порядков и низкорослые. Бельгийцы сохранили за своими прежними фаворитами их высокое положение в обществе, но не властные полномочия. И потому погасить революционные настроения высокорослые были просто не в силах. А такие настроения охватили вскоре жителей даже в самых глухих уголках страны.
Разве не заслуживал похвалы поступок епископа с резиденцией в Кабгайи? Швейцарец возглавил движение за демократизацию страны и вселил в низкорослых надежду, когда в феврале 1959 года обратился ко всем и каждому с пастырским посланием, проповедуя в нем равенство рас и идущий от Бога закон, гарантирующий всем жителям и социальным группам равные основные права. В том же году умер король — Кигери V. В стане высокорослых, которые лишились направляющей руки, вспыхнули распри, так что противодействовать революции они не могли. Епископ отслужил заупокойную мессу по последнему монарху, но вскоре поползли слухи, что Кигери не умер, а был убит по наущению церковного иерарха. Верить слухам не было оснований, однако событие это прояснило, к кому мы, швейцарцы, должны были относиться лояльно — и относились в последние тридцать лет. Швейцарская Конфедерация отрядила в молодую республику своего советника, и вскоре была основана дирекция, которая не замедлила развернуть работу на холмах и в долинах страны.
Конечно, не обошлось без эксцессов. Много высокорослых было убито, еще больше бежало из страны. Но разве республика могла появиться на свет без родовых схваток? Разве европейские государства создавались только мирными способами? И разве трудно было понять дирекцию, которая на протяжении тридцати лет считала проблему решенной — по крайней мере, до тех пор, пока страна не достигнет в своем развитии той точки, когда можно будет начать процесс подлинной демократизации? И ведь все начиналось неплохо, тридцать лет царил мир. Но затем чудовище ожило, и загнанная в подсознание история вернулась — в облике высокорослых изгнанников. Покидая Уганду, эмигранты устремились к границе своей родины, а поскольку низкорослые никогда не согласились бы пропустить их через нее по доброй воле, то они вооружили своих сыновей автоматами.
Высокорослые атаковали в тот день, когда мы с Агатой были в Гисеньи. В ресторане мы сидели не одни: немецкие специалисты из земли Рейнланд-Пфальц отмечали на веранде чей-то день рождения. Украсив себя картонными шляпками и багряными носами, они распевали фривольные песни, и я помню только одно: заказанный нами шипучий джин пробирал меня все сильнее и с каждым новым глотком я все меньше смущался.
Агата же вновь начала мечтательно говорить о Брюсселе, об удовольствиях, которых лишилась на долгие месяцы, она их предвкушала, и передо мной вновь была женщина, какой я увидел ее в аэропорту, — женщина без интереса к чему-либо, кроме волнующих кровь развлечений. И еще кокетничала своей ветреностью. Если не произойдет чуда, то, как пить дать, провалится на экзаменах! И далее в том же духе — ни словечка о горечи расставания, ни нотки сентиментальности… Думаю, ей и в голову не приходило, что на следующий день мы расстанемся.
В ее глазах я был неотделим от Кигали, от этого скучнейшего захолустного городка с его обывателями в чиновничьих мундирах и легионом спецов, с лиц которых не сходило выражение озабоченности дефицитом торгового баланса, падением цен на кофе, а также тем, что главные отрасли экономики очень медленно приспосабливались к реальным условиям.
Когда я уже изнемогал от выпитого и ее болтовни, за столиком немцев вдруг наступила тишина, и я увидел в руках одного из них транзисторный приемник: он искал нужную частоту. Три послеполуденных удара гонга на Би-би-си прозвучали как-то зловеще, а слов диктора вслед за ними было не разобрать: их заглушал треск мотора лодки, кружившей по темной глади озера.
Я поднялся, чтобы узнать у наших соседей последние новости, но сидевший ближе к нам велел мне помолчать, а другой сообщил шепотом, что повстанцы захватили пограничный пункт в Кагитумбе, убив одного солдата и обратив в бегство остальных. Дорога из Рухенгери на Кигали закрыта, добавил он. Как бы рассказать об этом Агате и не встревожить ее, подумал я. Подобрал, как мне показалось, нужные слова и начал было говорить, но она, поначалу явно ничего не поняв, вдруг вскочила как ошпаренная, схватила свою сумочку и побежала к отелю. Мне нужно было заплатить по счету, нехитрое дело это на Киву нередко затягивается, особенно если у тебя только одна крупная купюра и кельнер должен сходить в город, чтобы разменять ее. Вот так это было.
Бросив наши вещи на заднее сиденье, Агата села за руль. Едва я закрыл за собой дверцу, как она рванула с места, и мы понеслись по извилистой дороге на Рухенгери. Миновать город и мчаться дальше не удалось. Немцы не соврали. Солдаты правительственных войск перекрыли шоссе и никого не пропускали. Агата повернула назад, и вскоре мы оказались за Мукамиирой. Оставив шоссе, двинулись дальше по проселку, вдоль озера Караго. В прибрежной воде мелькали пеликаны и цапли, узкая дорога то и дело петляла, и я охотно воспользовался бы случаем, чтобы взглянуть на пороги. Но Агата упорно вела машину все дальше на юг. Стемнело, однако нам везло: месяц стоял в своей последней четверти, освещая местность мутным светом. Рытвин на дороге прибавилось, но Агате как-то удавалось объезжать их. Иногда на пути попадались селения, мы проезжали мимо домов, в которых размещалась администрация, а потом нас опять окружали банановые рощи и чайные плантации. Движение вперед по тряской дороге без остановок утомило меня. Голова моя порой падала на грудь, но очередной ухаб опять бросал ее на лобовое стекло, будя меня самым беспардонным образом. Агата же не сбавляла скорости. Мы погружались все глубже в ночь. Мчались по полям и пашням. Деревья исчезли. Мы взбирались на холмы и спускались с них. Какое-то время держались течения Гитшье и Мухембе. Оставили позади себя Кабайю и Гасеке. Агата по- прежнему не выпускала руль из рук, и мне пришлось трижды просить ее, прежде чем она остановила машину и я смог справить малую нужду. Мотор она не выключила, меня тошнило от алкоголя, крутых виражей и обманутых ожиданий. А когда я решил немного размять ноги, она нетерпеливо засигналила, давая понять, что надо не мешкая продолжить наш стремительный вояж.
В какой-то момент мы заплутали и оказались на проселке, который заканчивался жилищем ничтожно малой величины. Лучи фар высветили всю убогость лачуги, точнее, звериного логова — не намного уютнее барсучьей норы, не краше ласточкина гнезда. Два раза еще я предлагал дождаться рассвета. Молчание в
