Едва она это произнесла, в кухню вошла девушка лет восемнадцати — с корзиной, до краев полной белья. И остановилась как вкопанная, увидев четырех человек. Но тут случилось неслыханное. Тьяго яростно уставился на нее, потом протянул руку через весь стол, схватил пустую тарелку Барнаби и швырнул ее на пол. Тарелка раскололась на десяток черепков, а Тьяго выскочил на улицу.
— Ну, это было вовсе не обязательно, — сказала Марджори, качая головой, и пошла за веником и совком на длинной ручке.
— Бедняжка, — сказала Этел, подходя к девушке и обнимая ее. — Но белье тебе носить все-таки не надо. Тем более в таком состоянии. — Она взяла у девушки корзину и поставила на кухонную стойку. — Барнаби, — повернулась она к мальчику. — Это Пальмира, она живет с нами с детства. Тьяго — тот господин, который только что выбежал отсюда, — ее отец. Он сейчас немного не в духе, как ты, вероятно, заметил.
Барнаби не знал толком, что и сказать, — он никогда раньше не наблюдал столь причудливого поведения, — но поймал себя на том, что не может оторвать глаз от Пальмиры. Таких красивых лиц он раньше никогда не видел.
— Не волнуйся, дорогая, — сказала Марджори, похлопав девушку по плечу. — Он образумится. Ему просто нужно время.
Девушка покачала головой, и лицо у нее при этом было очень грустным. Потом взяла корзину с бельем и вновь вышла из кухни. Барнаби проводил ее глазами. В животе у него как-то странно заболело — так с ним раньше не было никогда. Впервые в жизни он почувствовал, будто взлетает к потолку, хотя обеими ногами прочно стоял на земле.
Глава 9
Наконец-то есть что почитать
Через несколько дней Барнаби сидел один в сарае, держа на коленях мешок кофейных бобов, чтобы не улететь. И тут зашла Пальмира — со стаканом ледяного апельсинового сока и бутербродом.
— Извини, — сказала она. — Я не знала, что ты здесь.
— Все в порядке, — ответил Барнаби. Ему все равно было как-то одиноко, а тут общество. — Давай со мной, если хочешь.
Пальмира улыбнулась и села рядом на перевернутую бочку.
— Обычно я тут обедаю, — сказала она. — Тихо. Можно подумать спокойно.
Барнаби кивнул. Интересно, она и сейчас хочет посидеть одна? Но он ничего не сказал — боялся, что она встанет и уйдет, а он хотел побыть с нею. Накануне ночью она ему приснилась: во сне они уговорились вернуться в Сидней вместе. Теперь ему вроде бы хотелось ей про это рассказать, но он очень стеснялся.
— Тебе нравится на ферме? — спросила она.
— Очень, — ответил Барнаби. — Этел и Марджори ко мне очень хорошо относятся.
— Они добрые люди, — согласилась девушка. — Мы с отцом им очень благодарны.
— И Тьяго мне нравится, — сказал Барнаби. — Он научил меня ездить на осле.
Мальчику показалось, что при этих его словах на глаза Пальмиры навернулись слезы. Она на миг положила руку себе на живот и подержала. «Не болит ли?» — подумал Барнаби.
— Меня он тоже много чему научил, — сказала она. — А теперь не хочет даже разговаривать.
— А ты здесь родилась? — спросил Барнаби, и Пальмира покачала головой:
— Нет. Я даже не из Бразилии. Моя семья была очень бедной. Я родилась в Аргентине, в таком городе, который не знал ничего кроме нищеты. Мама умерла, когда я была совсем маленькая, а вскоре мы с папой перешли границу и отыскали эту кофейную ферму. Мисс Этел и мисс Марджори приняли нас, и с тех пор мы здесь.
— А ты знала Винсенте? — спросил Барнаби, который у себя в комнате нашел несколько альбомов, а в них — поразительные рисунки. Все были подписаны этим именем. По большей части там были люди — вот только таких людей Барнаби никогда не видел. В центре страницы обычно стояла какая-нибудь фигура, а окружали ее вещи, которые, похоже, были у этого человека в жизни. Не то, чем он владел, а то, что чувствовал. Один рисунок понравился Барнаби больше всего: мальчик, примерно его ровесник, а вокруг — разные цвета и молнии, пустые тарелки и причудливые карты Южной Америки. Барнаби перевернул лист и увидел подпись аккуратным почерком: «Автопортрет».
— Конечно, — ответила Пальмира. — Он всю свою юность тут прожил.
— А ты не можешь мне о нем рассказать? Я смотрел рисунки, которые после него остались. Я никогда ничего похожего не видел. И та огромная картина в коридоре возле кухни — это ведь тоже он рисовал, правда?
— Да. Красивая, правда? Я часами на нее могу смотреть. Мисс Этел и мисс Марджори с ним познакомились, когда ему было лет восемь-девять. Они увидели, как он рисует… как это называется? Картинки и рисунки на стенах домов?
— Искусство? — предположил Барнаби.
— Граффити, вот как, — сказала Пальмира. — Винсенте тогда рисовал очень грубые портреты нашего президента. Он сын собаки и крадет богатство у народа, а на эти деньги покупает себе во дворец золотые ванны и купается в них в поте рабочих людей.
— Фу… — скривился Барнаби.
— Это… как это… метафора, — пожала плечами Пальмира. — Вся страна его презирала, но еще мы все его боялись. Он управлял армией, и его было никак не сместить. Он драл с нас такие налоги, которые мы никак не могли платить, а ему было плевать, останутся ли у нас потом деньги на еду. Газеты боялись его критиковать, потому что он мог их закрыть, а редакторов вышвырнуть на улицу. У писателей тоже храбрости никакой не было. Только вот этот мальчик, совсем еще маленький, придумал, как выражать то, что люди недовольны его правлением. И теми красками, которые он бог весть где находил — на помойках, в мусорных баках, на свалках, — он на городских стенах рисовал чудесные картины. На них были странные цвета и диковинные формы, и мир видел, каков этот художник на самом деле. Люди его полюбили, а полиция открыла на него охоту. Если бы узнали, где он живет, его бы отправили в тюрьму, а то и убили. Только однажды ночью мисс Этел и мисс Марджори гуляли по городу, увидели его за работой, а потом выследили. Он жил в трущобах один, на груде картонных коробок.
— Где же его родители? — спросил Барнаби.
— Пропали без вести, — ответила Пальмира. — В общем, они забрали Винсенте с собой на кофейную ферму и вырастили как собственного сына. Всему научили, дали чистые холсты, дорогие краски и кисти, и талант его крепчал с каждым днем. Наконец он стал великим художником и уехал в Нью-Йорк, а там превратился в самого знаменитого и прославленного мастера всей страны. И все — благодаря этим двум дамам.
— Тут, похоже, у многих людей никого родных нет, — заметил Барнаби. — Этел и Марджори мне рассказывали, что их тоже из семей прогнали. Потому что они не были обычные. А мне они кажутся совсем нормальными.
Пальмира улыбнулась.
— Это потому, что они нормальные, — сказала она. — Мы все такие. Только для них нормальное значит не то, что для других людей. Но в таком уж мире мы живем. Некоторым просто не под силу принять то, к чему они не привыкли.
— Моя мама никогда раньше не знала людей, которые бы умели летать, — сказал Барнаби. — Наверное, потому и прорезала дырку у меня в рюкзаке. — Он задумался и поник головой. — А может, она просто меня не любила, — сказал он. — Таким, какой я есть.
— Мама всегда будет любить своего ребенка, — сказала Пальмира, обхватила Барнаби за плечи и прижала к себе. — Что бы он ни делал и кем бы ни был. Я точно это знаю. Уже знаю.
Барнаби прижался поуютнее к Пальмире и больше ничего не говорил — ему было очень грустно в Бразилии, среди почти совсем чужих людей. Был бы он сейчас в Сиднее, кидал бы мячик по всей комнате, а
