Служка вложил в неё новый факел.
Вместе с ним, аккуратно ступая по камням, он двинулись к следующему кресту.
Жажда иссушала утробу. Голод грыз внутренности, усталость выпивала все силы из ослабевших членов.
Лёгкое движение воздуха доносило до него раз за разом аромат хлеба.
Дразнящий, выворачивающий кишки аромат.
Он открыл глаза.
Засушенная, хрупкая от жары трёхнедельная корка лежала так близко — всего лишь руку протяни.
Слишком близко.
Леденящий холод окатил его мозг, сердце и пальцы.
Значит, он во сне подползал всё ближе, всё приближался к куску этого презренного чаяния утробы.
Он хотел есть, и тело тянулось к этому исчадию греха, этому сходу к плотскому падению, к пище. Значит, спасение совсем не так близко, как он думал, как он мечтал.
Он возгордился.
Дьявол проник в душу и совратил его. Вот и всё. Всё было напрасно.
Он заплакал.
Плакал без слёз, потому что в теле не было достаточно воды.
Просто скулил в вечной тоске.
Спасение было так бесконечно далеко.
Как же он ошибался!
Его рука протянулась к иссохшей корке хлеба, дрожащие пальцы прикоснулись к ней…
И резким, но почти бессильным движением оттолкнули прочь.
Корка отодвинулась на дюйм, не больше.
Но он снова протянул руку, и снова толкнул хлеб дальше от себя.
Так он толкал его раз за разом, подтягиваясь по острым камням и почти за каждым разом отдыхая от бессилия, пока последний толчок не сбросил хлеб куда-то далеко, а пальцы не ощутили пустоту.
Он лежал на краю каменного обрыва, и смотрел в пустоту — вниз, где бесновались равнодушные волны, поглотившие его хлеб.
Смотрел и странная гримаса сводила его лицо.
То ли радости, то ли горя.
— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер? — он прикасался губами к густо накрашенной щеке, ставил к стене портфель, снимал и вешал на крючки шляпу и плащ, вынимал ноги из туфель и погружал их в тапочки, брал из кармана плаща вечернюю газету, уходил в гостиную, разжигал сигару и наливал в стакан на палец виски.
Бормотал какую-то важную чушь телевизор, за окном шумела автострада.
— Иди ужинать, дорогой. — он складывал газету, тушил окурок в пепельнице, допивал последние капли из стакана и шёл в кухню.
— Пора спать, дорогой. — он выключал телевизор, входил в спальню, вешал на спинку стула махровый халат, в котором пришёл из ванной, отворачивал одеяло, ложился, укрываясь, снимал очки, укладывал их на прикроватную тумбочку и выключал свет со своей стороны.
— Доброй ночи, дорогой. — и он засыпал.
— Пора вставать, дорогой. — он поднимался, потягиваясь, шёл в ванную, чистил зубы и смотрел на себя в зеркало. Потом брился, причёсывался с фиксирующим гелем и в халате выходил к завтраку.
— Спасибо, дорогая. — он складывал утреннюю газету, чтобы захватить с собой, уходил в спальню, надевал носки, рубашку, брюки, жилет, галстук и пиджак, возвращался в прихожую, надевал плащ и шляпу, сняв их с крючков, совал в карман плаща свёрнутую газету и брал портфель.
— Доброго дня, дорогой. — он прикасался губами к раз за разом всё больше дрябнущей щеке и выходил на улицу.
Утро, обед, бизнес-ланч, треск телефонов, вечерний звонок.
Плащ, шляпа, портфель.
Метро. Качающиеся тела, подвешенные в петлях к поручням, неясные серые тени и строки уложенных в поперечные шрамы лотков кабелей за окном вагона.
Дом на окраине, почти на границе трущоб.
Гулкие ступеньки залитой мочой лестницы, обшарпанная дверь.
— О, ты пришёл, милый! — горячие губы, мягкая грудь, прижимающаяся к груди. Сорванные прочь очки, развязанный рывком галстук, отлетевшая пуговица — не забыть пришить! — и жадные, страстные руки и губы.
Зеркало. Осмотр одежды. Пришивание пуговицы.
Несколько банкнот на столик.у двери.
Снова загаженная лестница и выбитые стёкла двери подъезда.
Взгляд в небо, где далёкие звёзды равнодушно и осуждающе смотрят с высоты.
Поднятый в небо средний палец.
Поправленный плащ. Метро. Усталые люди.
Улыбка для матери, ограждающей сон спящей дочери.
Выход на улицу, к гудящей автостраде.
— Добрый вечер! — консьерж кивает в ответ.
Лифт. Звонок.
— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер?
Виток наматывался за витком, сматываясь со шпинделя жизни, и вот однажды нить на шпинделе закончилась, а кто-то нерадивый не поставил запасного.
— Кто эта шлюха?! Скажи мне, кто эта шлюха!!! Ты думал, ты можешь обманывать меня бесконечно?! Думал, я законченная дура?! Отвечай, блудливый козёл! — удары по лицу, груди, плечам.
— Успокойся, дорогая! — неправильное слово.
Неожиданное.
Молчание. Потом слова.
— Я тебе не дорогая, ты, старый импотент. И я ни на минуту не продлю эту пытку называться твоей женой. Ты понял меня, старый паскудник? Мой адвокат свяжется с тобой в понедельник. Можешь идти к своей девке. Если она тебя примет.
Грохот двери.
Молчание. Тишина. Гремящие, грохочущие удары сердца.
Он встаёт, надевает плащ, выходит, не заперев двери.
Метро. Серо-красное месиво лиц.
Вонючая лестница.
— Здравствуй, милый. Я тебя не ждала.
Чужой плащ на стене.
— Ты знаешь, тебе не стоит больше приходить. Мы слишком разные.
— А чей это плащ? — его немеющий палец поднимается и указывает на стену.
— Неважно. Не твой. Прощай. И не приходи сюда больше, слышишь?
Неверные, качающиеся ступеньки.
Свистящий сквозь пробоины в дверных стёклах ветер.
Насмешливые и брезгливо-презрительные звёзды в вышине.
Немеющие пальцы, сжимающиеся в кулак.