ПРЕССИЯ
УСТРИЦЫ
Как только они входят в дом, жена Ингершипа закрывает дверь, затем нажимает кнопку на стене, после чего по контуру двери появляются резиновые уплотнения. Чтобы не пропускать пепел? Если так, то это работает. Стены в доме глянцевые, кремового цвета; деревянный пол сверкает. На стене висит картина — этот самый домик, только весь в сугробах, белый и сияющий, будто пепла и не существовало.
— Добро пожаловать в нашу скромную обитель, — говорит Ингершип, а затем проводит пальцем по полоске белого дерева, идущей вдоль стен. Он поднимает палец, который слегка испачкан в пепле. Ингершип даже не делает усилие, чтобы разблокировать челюсть с шарниром, а цедит сквозь зубы: — Мерзость?
Его жена выглядит потрясенной. Ее голова незначительно покачивается.
— Мерзость! — щебечет она.
Прессия никогда в жизни не видела столько изысков — ярко-синий ковер, причудливый узор резных перил и золотой потолок. Они проходят в столовую с длинным столом, накрытым красной тканью. Стол уже сервирован, серебро сверкает, на стенах — узор из огромных цветов. На потолке висит гигантская лампа, сделанная из сверкающего стекла, и не из осколков, а из специально вырезанных фигурок. Прессия не может вспомнить, как называются такие лампы. Она слышала, как дед произносил это слово, когда она играла с Фридлом, а старик решил поставить свечу в клетку к цикаде. Эта лампа отлично освещает комнату сверху.
Прессия снова вспоминает о Брэдвеле. Что бы он сказал, увидев всю эту роскошь? Он назвал бы это заболеванием. «Знайте, что Бог любит вас, если вы богаты!» Она будто наяву слышит, как он высмеивает это место. Прессия знает, что ей тоже должно быть противно. Нужно совсем не иметь совести, чтобы жить здесь, зная, как живут все остальные. Но это дом — и красивый дом. В таком доме хочется жить. Прессии нравится здесь все: блестящие округлые деревянные спинки стульев, шторы из бархата, резные ручки столовых приборов. Где-нибудь наверху наверняка есть ванная и высокая мягкая кровать. Она чувствует себя здесь в безопасности. Разве неправильно — желать такую жизнь? Прессия представляет выражение лица Брэдвела, как он говорит, что да, это неправильно. И напоминает себе в очередной раз, что больше не имеет значения, что думает о ней Брэдвел. Они, наверное, и не увидятся уже никогда. От этой мысли опять становится больно в груди. Прессия не хочет, чтобы так было. Хочет, чтоб ей было все равно.
На столе лежит большой конверт с ее именем, написанным большими черными буквами. Он выглядит зловеще, но Прессия никак не может объяснить почему. Чтобы не волноваться, она переключает внимание на тарелку с кукурузой, политой маслом, то, что должно быть устрицами в раковинах — коричневатые шарики в блестящей воде на вершине прочных белых раковин, — и яйца. Целые белые яйца, в скорлупе, разрезанные пополам, с твердыми, но все еще влажными желтками. Это и есть те древности, с которыми возится Ингершип — все еще далекие от совершенства? Прессии они кажутся верхом совершенства.
Стол накрыт на шестерых. Они что, ждут кого-то еще? Ингершип сидит во главе стола, и его жена, чье имя Прессии так и не назвали, выдвигает стул слева от Ингершипа.
— Садись, пожалуйста, — приглашает она.
Прессия молча садится на стул, и жена Ингершипа помогает ей, задвинув его, будто Прессия сама не может этого сделать. Девушка прячет голову куклы под стол.
— Лимонаду? — спрашивает хозяйка.
Прессия знает, что такое лимон, но никогда не пила лимонад. Откуда ей было взять лимоны?
Ингершип кивает, не глядя на нее.
— Да, пожалуйста. Спасибо, — произносит Прессия. Ее так давно учили вежливости, что она не уверена, правильно она говорит или нет. Дед пытался учить ее манерам, когда она была маленькой, потому что и его так воспитывали. Его мать говорила: «На случай, если тебе придется однажды обедать с президентом». Не будь президента, все остальные аргументы в пользу манер провалились бы.
Жена Ингершипа подходит к столу с блестящим металлическим кувшином, настолько холодным, что его бока покрылись шариками влаги, и наливает каждому по стакану. Прессия хочет пить, но терпеливо ждет. Она решает, что лучше делать все, как Ингершип, в таком же порядке. Может быть, если он подумает, что она похожа на него, это расположит его к ней. В ярко освещенной комнате металл на лице Ингершипа сияет, как хромированный. Интересно, полирует ли он его перед сном?
Ингершип берет салфетку, разворачивает ее и складывает под подбородком. Прессия делает то же самое, только одной рукой. Ингершип опускает внизу поля фуражки. У Прессия фуражки нет, и она разглаживает волосы.
Когда жена Ингершипа поднимает тарелку с устрицами, он показывает два пальца, и она кладет ему две устрицы. Прессия делает то же самое. То же самое с кукурузой в масле. То же самое с яйцами. Затем женщина говорит:
— Надеюсь, вам понравится!
— Спасибо, куколка, — кивает Ингершип, затем улыбается жене, гордый за нее. Его жена улыбается в ответ.
— Прессия, моя жена в молодости состояла в Суперфеминистках. Ты знаешь, раньше…
— Да, — отвечает Прессия, хотя название «Суперфеминистки» ей вообще ни о чем не говорит.
— Она была членом правления. Ее мать основала это общество.
— Очень мило, — тихо произносит Прессия.
— Я уверен, что Прессия понимает всю сложность проблемы, — продолжает Ингершип. — Ей придется найти баланс между ее офицерским статусом и женственностью.
— Мы верим в настоящее образование для женщин, — вступает жена Ингершипа. — Мы верим в обретение и расширение прав и возможностей, но почему все это должно вступать в противоречии с простой женской добродетелью, красотой и преданностью дому и семье? Почему это значит, что мы должны ходить с кейсами и быть как мужчины?
Прессия бросает взгляд на Ингершипа, потому что не совсем уверена, что ей отвечать. Может, его жена рекламирует что-то, как делали раньше? Но нет же больше никакого образования. Семейная жизнь? И что такое «кейс»?
— Милая, милая, — прерывает жену Ингершип, — давай не будем о политике.
Жена смотрит на свои пальцы, плотно обтянутые оболочкой, сжимает их и произносит:
— Да, конечно. Простите.
Она улыбается, качает головой и быстрыми шагами уходит туда, где, должно быть, располагается кухня.
— Подожди, — окликает ее Ингершип. — Прессия же девушка, в конце концов. Ей может понравиться настоящая, прекрасная, отремонтированная кухня! Что скажешь, Прессия?
Прессия колеблется. Честно говоря, ей не хочется покидать Ингершипа. Она же решила полагаться на него как на образец правильного поведения, но она принимает приглашение, иначе было бы невежливо. Девочки и кухни.
Испытывая отвращение, она восклицает:
— Да, конечно! Кухня!
Жена Ингершипа выглядит так, словно сильно нервничает. По ее лицу это сложно понять, но видно, как она беспрестанно перебирает кончиками пальцев.
— Да, да, — кивает она, — это будет настоящий праздник.
Прессия встает из-за стола, кладет салфетку на стул и задвигает его. Она проходит вслед за женой Ингершипа через вращающиеся двери. Кухня оказывается просторной. Большая лампа висит над длинным узким столом. Все поверхности блестят, аккуратны и безупречно чисты.
