– Так ты зол на них? Зол за то, что они не сказали тебе, как все будет спустя тысячи лет?
– Сомневаюсь, что их заботило это. Лишь порядок вселенского хаоса. Словно краски, вылитые наудачу на хост в надежде, что случайность создаст идеальную картину, художник.
– Такого не бывает.
– А если для попыток у тебя есть целая вечность?
– Это глупо.
– Это наше начало. Хотя я думаю, что было и что-то прежде. И будет. Ведь для тех, у кого нет времени, будущее может начаться в прошлом, а прошлое в будущем. Кто знает, на какой уровень они перейдут дальше? И кто даст гарантию, что в итоге все это не вернется к своим истокам, продолжив свой древний путь в молодой расе, которой еще только предстоит родиться, – Юругу прервался. Вокруг кипела жизнь, но Пилсу начало казаться, что все это происходит где-то извне, не в его мире, не в его жизни. Белый холст вставлен в мольберт, кисть в одной руке, в другой палитра, но рисунок никогда не родится, не родится желание рисунка, потребность в рисунке, если только рисунком не станет черный цвет, которым можно закрасить холст. Черный непроглядный цвет. Все остальное обман, фальшивка. По крайней мере, для него – для Пилса. Как цели матери и сестры. В них есть смысл, но они не применимы к нему. Он может лишь рисовать, делать наброски, разбрызгивать краску, надеясь, что рано или поздно родится шедевр. Но у него нет вечности для этого. – Можно выбрать другой путь, художник, – сказал ему Юругу, сказал голосом внутри головы. – Я могу показать тебе другой путь. Путь, который будет принадлежать только тебе… – Юругу закрыл глаза, запрокинул голову и начал насвистывать мелодию песни, которую пела Пилсу мать, когда он был еще ребенком. Пела ему и его сестре. В прошлом. В далеком прошлом, которое когда-нибудь станет будущем. Много лет спустя. В комнате для допросов. За столом. Из уст безумца и убийцы. Из уст брата сестре.
– Не смей, слышишь! – зашипела на него Габу. – Ты не имеешь права вспоминать мать. Не сейчас!
– Почему нет? – спросил Пилс, не открывая глаз, но воспоминания уже померкли, отступили. – Чем плоха ее песня?
– Не из твоих уст!
– Почему?
– Потому что… – Габу бросила взгляд на пожилого следователя, который все еще притворялся безучастным свидетелем. – Потому что ты – убийца! – сказала она брату, окончательно отбросив сомнения.
– Убийца? – тонкие губы Пилса растянулись в улыбке. – О нет, Габу. Я не убийца. Я элемент сложной мозаики, замысла… Впрочем, как и ты.
– Какого еще к черту замысла? И… И при чем тут я? – Габу невольно вспомнила проведенную с Юругу на пляже ночь, снова бросила косой взгляд в сторону старого следователя.
– Система уже запущена, сестра, и ты не сможешь ничего остановить, – и снова улыбка тронула тонкие губы. – Скажи, в ту ночь, что ты провела с красавцем малани… вы ведь не просто гуляли, верно?
– При чем тут это?
– Ответь ему, – попросил Габу следователь. – Это может быть интересно.
– Интересно для кого? Для вас? – она наградила следователя гневным взглядом. – Если хотите что-то понять, то найдите этого малани. Он был с моим братом достаточно долго, чтобы знать о его… о его…
– Картинах? – помог ей Пилс. Габу вспомнила фотографии рисунков, оставленных на стенах в квартирах убитых женщин, невольно вздрогнула, повернулась к следователю. – Этот малани и есть тот самый агент брата, о котором я вам говорила.
– Юругу, кажется? – спросил следователь. Габу кивнула. – И у вас с ним была интимная связь? Я правильно понял?
– Да, но…
– И он помог вам уехать из подводного города?
– Да…
– Так, выходит, вы были с ним знакомы и прежде?
– Нет.
– Тогда зачем он оплатил переезд?
– Я не знаю! – Габу устремила к брату молящий взгляд. – Пожалуйста, расскажи им о том, как все было на самом деле! – Пилс лишь улыбнулся в ответ, снова закрыл глаза и начал насвистывать песню, которую пела им с сестрой мать когда-то очень давно. Песню, которую Габу теперь начинала ненавидеть. Песню, которая вгрызалась в сознание, принося боль. Даже когда увели брата, и мелодия уползла из комнаты для допросов следом за ним, даже когда пришел штатный толстяк-художник, чтобы Габу помогла нарисовать ему портрет Юругу.
– Закатайте, пожалуйста, рукав, – попросил он тонким, почти женским голосом. Габу подчинилась. Толстяк сделал ей укол, попросил сосредоточиться на человеке, которого нужно нарисовать, прикрепил к вискам пару датчиков, установил на столе экран и запустил программу, которая прогоняла перед глазами Габу тысячи лиц. Разрезанных на части лиц. Носы, губы, подбородки, щеки, лбы, прически, глаза, надбровные дуги. Габу почувствовала, как с этим дьявольским хороводом начинает вращаться и весь окружающий ее мир. Тошнота подступила к горлу. Она попыталась игнорировать это, не замечать, но уже через пару секунд, сорвав с головы датчики, бежала к мусорному ведру у другой стороны стола. – Ничего страшного, – сказал ей толстяк-художник, хотя Габу и не собиралась извиняться. – Такое иногда случается. Особенно с малани. Говорят у вас особенное восприятие. Более тонкое.
– К черту! – отмахнулась от него Габу. – Удалось получить рисунок?
– Почти, – улыбнулся он, повернул к себе экран и начал быстро рисовать лицо, собирая его из тех элементов, которые были выбраны Габу. Не прошло и пары минут, как толстяк показал Габу фотографию Юругу. – Похож? – спросил он, широко улыбаясь и заранее зная ответ.
– Как две капли воды, – подыграла ему Габу, выразив восхищение. Улыбка толстяка стала еще шире. Он засуетился, собирая свои вещи, начал что-то насвистывать, напомнив Габу песню матери. Песню из прошлого, которую сегодня своим исполнением опошлил брат. – Ну, может быть, еще увидимся, – сказал на прощание толстяк. Габу не ответила. Единственная дверь закрылась. Щелкнули замки. Габу выждала четверть часа, поднялась на ноги, прошлась, по комнате, снова села, выждала еще пару минут и снова поднялась. Вернулась мелодия песни, которую насвистывал брат. Габу даже не сразу поняла, что начала напевать ее, выругалась, вернулась за стол, налила себе стакан воды, выпила, попыталась отвлечься, думать о своей новой работе, которую она сегодня пропустила, о своем номере в отеле, снова начала напевать ставший ненавистным мотив, но на этот раз даже не заметила этого.
– Это та же песня, которую насвистывал ваш брат? – спросил ее старый следователь, едва перешагнув через порог.
– Что простите? – растерялась Габу, поняла, о чем говорит следователь, поджала губы, не зная, что сказать.
– Странное совпадение. Вы так не думаете?
– Нет, – Габу наградила следователя гневным взглядом. – Долго вы меня еще собираетесь здесь держать? У меня, как ни как, работа…
– Боюсь, с работой у вас ничего не выйдет. По крайней мере, сегодня.
– Тогда отведите меня в туалет, – попросила Габу, стараясь не выдать охватившее ее беспокойство. Следователь нахмурился, поджал губы, словно что-то решая, затем кивнул, позвал дежурного, велел отвести Габу в камеру. – В камеру? – она почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Охранник взял ее под локоть, потянул вперед. Седеющий следователь смотрел, как она уходит. Его взгляд не нравился Габу. Не нравился еще сильнее, чем взгляд брата, который она увидела сегодня. Взгляд безумца. Взгляд – убийцы. Взгляд хищника. Да. Именно хищника. Именно так на нее смотрел старый следователь. Так, по крайней мере, ей казалось. Казалось от страха. Весь мир начинал казаться хищником. А она… Она стала жертвой. Невинной жертвой, которую ведут в подвал, в одиночную камеру больше похожую на клетку. Охранник закрыл замок, вернулся в лифт. Несколько секунд гудели электромоторы, поднимая лифт, затем наступила тишина. Тишина, в которой Габу боялась даже дышать. Белый свет ламп под потолком придавал всему бледные, болезненные оттенки.
– За что ты здесь? – услышала Габу вопрос, но не сразу поняла, что говорят с ней. – Я здесь, эй! –
