(Если ты не прекратишь эту идиотскую игру со своим ружьем, я так отделаю твою физиономию, что ни одна из твоих любовниц тебя ни в жизнь не узнает!)
Я бы хотела о многом расспросить его, но вместо этого изо всех сил шарахаю по нему ружейным прикладом. Звук от удара гулкий и металлический. Орел падает на землю с железным лязгом, его крылья судорожно подергиваются, как части неисправного механизма, в то время как автоматический голос, как будто записанный на пленку, повторяет одни и те же фразы:
(Хочешь не хочешь, Виттиг, рабство не сахар - смейся, смейся. Не пытайся прыгнуть выше головы, жалкое создание! Прахом ты рождена и во прах обратишься.)
Его голос прерывается, сменяясь хрипом, когда я начинаю пинать его ногами и кричать:
(Заткни глотку, старый болтун! Под лежачий камень вода не течет, а молчание - золото!)
Робот валяется у моих ног, поломанный, наполовину вбитый в землю своим падением и моими ударами, и уже наполовину засыпанный набегающими волнами песка, которые ни на секунду не прекращают перетекать с места на место по плоскому пространству пустыни.
IV
Прачечная-автомат
(Ты приходишь сюда, в этот круг, чтобы оскорблять меня и смеяться надо мной, перебежчица, ренегатка? Ты напрягаешь свои бицепсы, трицепсы, мускулы спины. Ты двигаешь бедрами вверх-вниз, согнув колени, яростно, словно в драке. Ты испускаешь дикие вопли, как будто хочешь сказать: взгляните, в этом я не одинока, потому что не стесняюсь трахать, натягивать, вставлять и засаживать. Ты собираешься нацепить на себя имя, которое не в ходу вот уже две тысячи четыреста лет. Ты раскачиваешь его у меня перед физиономией, как приманку. Думаешь, я не вижу, что это западня? Из двух зол я, однако, выбираю меньшее. Потому что лучше уж меня будет трахать, натягивать, вставлять и засаживать мне враг, у которого кое-что есть, чем ты, у которой этого нет. Убирайся отсюда и не мешай мне делать что хочу! Катись трахаться туда, где твое место, и носа не высовывай с улицы Валенсии! Отправляйся искать кого- нибудь из тех отвратительных навозниц, как они называют даже друг друга, хотя мне больше нравится «вонючки». Потому что все, что ты умеешь, - это вылизывать задницы, которые стыдно показывать белому свету. Катись к своим развлечениям, на угол Двадцать четвертой улицы, и найди там таких же, как ты. Для большинства остальных вы не больше чем грязь под ногами. Не будем говорить о взаимном доверии -его для вас не существует. Вы стремитесь к нему не больше, чем к освобождению своей пизды из рабства. Тут есть над чем посмеяться, но меня душит злоба, как только подумаю, что единственная вещь, которая вас интересует, - насквозь прогнившая пизда! Думаешь, я ничего не вижу? Я все знаю об этой лесбийской язве, которая, по вашим словам, мало-помалу завоевывает всю планету. Не так давно одна вдохновенная пророчица обличала вас и со слезами на глазах, стоя на коленях и непрерывно вознося пламенные молитвы, упрашивала, чтобы вам запретили развращать детей в школах. Праведный глас этой святой особы разразился священной речью, согласно которой всем вам, презренные создания, нужно привязать камень на шею и утопить всех до единой, пока не разразился мировой скандал.)
К этому моменту их беседы я уже с трудом сдерживалась, чтобы не обозвать их мегерами, и тут вспомнила, что усвоила благородные манеры, чтобы придать хоть немного блеска нашей порабощенной пизде - потому что о том, как бы втоптать ее в грязь, всегда позаботится враг, который никогда не упустит такой возможности. К тому же я испытывала легкую нежность к их раздраженности, озлобленности, чтобы не сказать - к их ненависти. В сущности, разве это не те же самые создания, которые (даже если не поднимают вопрос о «розовой угрозе»), словно не видят вас, когда вы сталкиваетесь с ними на улице? Они - те, для кого я некогда написала: «Собаки, ползающие на брюхе, ни одна из вас не смотрит на меня. Они проходят меня насквозь. Они воспринимают меня как лишение имущества и могущества, что мне представляется низостью. Длинная обнаженная рука проходит сквозь мою грудную клетку. В этот момент я для них все равно что евнух». Их нынешняя ненависть, даже если она не является ничем другим, свидетельствует, по крайней мере, о том, что они испытывают страх. И если они обдуманно, с величайшим коварством создали карикатуру на то, что именуется «розовой угрозой» и «лесбийской язвой», - это также проявление почти священного ужаса, а именно:
(Отец, отец мой, не отвергай меня, стоящую перед тобой на коленях, обрати свой взор на меня и убедись, что я именно такая, какой ты меня создал! Не допусти, чтобы я попала в руки этих проклятых созданий и сгинула в тенетах зла. Разве тебе неведомо, что они похищают своих жертв и, как будто этого недостаточно, сажают их на наркотики, чтобы те были полностью покорны их мучениям и ласкам? Ах, отец, отец мой, зачем ты меня оставил?)
Впрочем, когда они начали сначала, я принялась расхаживать взад-вперед по прачечной самообслуживания, призывая на помощь все свое красноречие, чтобы привлечь их внимание, и говоря:
(Несчастные! Слушайте меня!)
Но они меня не услышали. Я воздела руки к небу, призывая его в свидетели, и возопила:
(Сафо мне свидетель, я не желаю вам ни малейшего зла -напротив, я пришла сюда как ваш защитник и искоренитель несправедливостей - ибо я подозреваю, что они, как и грехи, во множестве плодятся вокруг вас!)
Они остаются глухи к моим увещеваниям, за исключением одной, которая начинает во всю глотку выкрикивать имя нашей великой предшественницы, визгливо растягивая «о». Она-единственная из всех, чьих ушей достигло это нежное имя. Я проклинаю себя за то, что бросила в эту свару одно из тех редких имен, за которые не нужно краснеть. Наконец я кричу им:
(Презренные создания, слушайте меня!)
Но они в суматохе и смятении собираются в круг, который заносит то вправо, то влево, из их губ вырывается шипение. Поскольку словами их, кажется, не пронять, я раздеваюсь догола между двумя рядами стиральных машин и прохожу между ними - не этакой Венерой, рожденной из пены морской, ни даже той, какой произвела меня на свет моя мать - но, по крайней мере, с двумя руками, туловищем, ногами и всем прочим. Мне особо нечем похвалиться, кроме как полным сходством с людьми моего пола, наиболее очевидной и банальной идентичностью, и я говорю:
(Вы же видите, что я слеплена из того же теста, что и вы, мы принадлежим к одной и той же армии, если не к единому организму. В моих намерениях нет ничего непонятного - они миролюбивы. Мой вид - тому свидетельство.)
Но не успеваю я и шагу ступить нагишом, как они принимаются кружиться на месте и рвать на себе волосы в лучших классических традициях - как волчки или крутящиеся дервиши, испуская бешеные вопли; некоторые блюют; одна из них начинает кричать (насилуют, насилуют!) и метаться во все стороны, но далеко убежать ей не удается, потому что она с разбега натыкается на стиральные машины и электрические сушилки, которые занимают все пространство; после того как она, гонимая ужасом, ударяется о каждую из них поочередно, ей случайно удается выскочить на улицу все с тем же безумным воплем (насилуют, насилуют!) Другая в ужасе бросается в сушильный автомат, который еще вращается, и закатывает там настоящий кошачий концерт. Эти фурии вполне могли бы поступить со мной так же, как вакханки с Орфеем, если бы им не помешало неожиданное явление накидки, чудесным образом выхваченной из сушилки моей проводницей, Манастабаль, и наброшенной на меня, чтобы скрыть от чужих взглядов мою наготу, которая, по ее мнению, и была причиной всего этого скандала. Но она действовала недостаточно быстро, чтобы я не успела разобрать их криков:
(Смотрите, да она покрыта волосами с головы до ног, у нее даже спина волосатая!)
Я в изумлении взглянула на себя: действительно, вместо прежнего едва заметного пушка все мое тело было покрыто длинными волосами, черными и блестящими. Тогда я сказала:
(Ну вот, теперь мне не будет холодно зимой!)
Но тут я снова услышала, как они вопят:
