лицо. – Мальцан… У этого лауреата в избытке не только обычной порнографии, но и дрянного вкуса. Все эти рыцари шариковых ручек, даже самые искусные, лишь угадывают настроение. Они воспитывают публику, публика их. Заказное и коммерческое искусство истребляют подлинный артистизм, искренность, художественность. Против честного художника все: государство, религия, вкусы этих господ! Это вечная борьба с сатаной. Всегда неравная борьба! Кстати, любопытная тема для исследования о том, какое место занимает в так называемом искусстве настоящее искусство… Мальцан и поэзия – что за ирония! В поэзии концентрация чувств достигает предельного накала. Поэзия и есть концентрация чувств. Не рифмачество, а концентрация чувств в ритмах. Жаль, ты не читал Хенриксона. Я переведу несколько стихотворений для тебя. Он вне их школ, традиций, успеха. Пишет без примеривания к образцам. Когда читаешь, не задумываешься о технических приемах. Над тобой его чувства, ритмы, мысли… Но Хенриксон всего лишь Хенриксон. Одинокий бездомный человек. Ему не хватает средств даже для сносного существования. Я позвал его. Ретушер мне не нужен. Плачу ему столько, сколько сам зарабатываю. Теперь должен уволить. Еще смогу помогать Рите, ну месяц-другой, и конец комедии!.. Но шиш они получат другого Цорна! Если человек чего-то стоит, то в определенных ситуациях он всегда тот же. Он такой, как все, кто стоит чего-то. Нужда – старая моя приятельница. – Цорн приспускает галстук и расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. – Скажи, почему Рита должна умереть?! Почему?! В чем ее вина?! Почему я завтра выставлю Гуго? Почему у Мальцанов дома, врачи, у них все-все? Почему я должен расходовать свою жизнь на переводы ремесленников!
На асфальте смешиваются синеватые, зеленые, красные огни рекламы. Цорн вытягивает руку и рассматривает капельки дождя.
Огни полируют спящие автомобили. Ручьи сливают огни в канализационные люки.
– Ненавижу дни, когда сутки становятся короче, – говорит Цорн. Он застегивает воротник, поправляет галстук. Показывает на особняк за чугунной решеткой:- Барокко. Это искусство кипит страстью. Вглядись, разве бесплодна красота этого искусства? Посмотри внимательнее. Еще посмотри. Ты слышишь? Искусство, как и добро, преобразует душу.
– Добро без цели слишком маленький алмаз – так, по-моему, сказал Анатоль Франс. Все красоты мира не для меня, Максим. Послезавтра я должен снять рекорд. Это очень важно… для меня. Я должен его снять, даже если у меня нет сил…
– Победа, рекорд, сила! – Цорн поднимает воротник плаща. – Мутит от твоих заклинаний. Неужели не понимаешь, что победа – это из разряда подлостей, это рядом с насилием. Здесь умение быть сильным – самое почитаемое и ценимое. Неужели самому не противно? Без этих побед каждый посчитает тебя мразью или в лучшем случае пустым местом. Это их кодекс чести! Подумай, кто ты здесь без этих потуг на победу? Как просто: победитель есть достойный человек! Ценность твоя в победах, в насилиях победами. Топчи всех! Лезь, лезь!.. Ты отравил свою кровь победами. Ты тень самого себя. В твоих победах чужие желания, чужая воля. Ты мул, ты верблюд! На твоих плечах ярмо побед! Да пойми, людей погоняют победами. Мы даже не ведаем, что есть жизнь. Мы потеряли ее. Мы все умеем, кроме одного – жить неподдельной жизнью. Презираю силу! Презираю искусство побед! Отказываюсь играть в это мастерство подлостей. Быть сильным, стремиться к силе – значит отнимать еду, кров, покой у другого. Признать подлость за божество? Но сильным быть позволительно, чтобы полнее ощутить жизнь, раствориться с нею…
У меня перехватывает дыхание, я шепчу:
– Что ты, Максим? Через победы путь к жизни. Единственный! Иначе подлость, подлости…
Цорн издевательски покачивает головой:
– Софизмы, милейший чемпион! Блажь! Притчи!
– Да пойми, Максим! Вся жизнь из побед! Наше дыхание, кровь – из побед! Мы дышим победами! В нас тепло всех побед! – Я не могу говорить. Я хватаю его за отвороты плаща и выкрикиваю ему в лицо. Меня знобит от возбуждения. Я притягиваю его вплотную. Чувствую его судорожное напряжение. Он очень легок.
– Побеждать, – хрипит Цорн, он даже не пытается вырваться, – значит служить денежному выражению человека. Поклоняться его званию, чинам, насилию. Поклоняться умению делать карьеры. А значит, самого себя произвести в лакеи, в цепного пса, в урну для плевков…
Вся сцена представляется мне вдруг нелепой. Я отпускаю Цорна.
– Ничего у тебя не выйдет, Максим, – говорю я. – Не оскорбишь. Ты слеп. Понимаешь, слеп!
– Ты как плевок в урне, – раздельно выговаривает Цорн. Он кажется мне вылощенным, очень прямым и острым. Стеклянно острым. – Наслаждаешься силой, убеждаешь силой. Ты прислуживаешь силе. Ты с головы до пят – самовлюбленная сила. Вся твоя правда в том, что тебе нужен еще один триумф. Ну, ну…
– Максим, разве боль единственный аргумент? Тебя дрессировали, очень больно дрессировали. Тебя, наконец, выдрессировали. Ты понял самое важное?.. Нет, тебя просто хорошо выдрессировали. Ты как боксерская груша. Она только для битья. Тебя дрессировали нуждой, страхами, унижением, болями и хамством. И теперь ты выдумываешь другую жизнь. И ты согласен жрать помои. Тебя славно натаскали. Ты их уже жрешь. Тебя отучили от побед ради помоев и для помоев… Тебя будут омывать дожди, согревать солнце, тебе будет шуметь лес и вот этот ветерок, но ты будешь тварью. Тварь это тот, кто согласен идти в упряжи. Много же ты сочинил оправданий! Сколько слов!
– Тебе бы в проповедники. Разит поповщиной!..
– А у тебя, похоже, день непримиримости.
– Эх ты, чемпион!.. Оставь-ка свою философию ребячества! Смешно… Разве это вера?.. Смешно…
– Презираю тех, кто умеет только страдать! Тошнит от таких! Не жаль их. Ни во что не ставлю страдание, если оно только страдание. И пахнет от всего этого паразитизмом. Страдают! Только страдают! А дорогу пробьют другие? Так?
– Ты ведешь грубое доказательство. Спустись на землю, милейший.
– Одно скажу: если бы я следовал подобным советам, вряд ли имел удовольствие или… неудовольствие вести этот разговор. Я бы давно потерял жизнь. Не понимаешь?.. Неужели ты думаешь, что все только в рекордах? Мне мало мышц?.. Знаешь, что такое одиночество? Это когда твое дело чуждо другим. Здесь беды начинают свой отсчет…
– Слова Декарта, Гассенди? Или Верраса, Мабли, Дезами? Где-то читал… – Цорн достает трубку. – Мы ищем объяснений буквально всему. А зачем? Мы даже перед собой оправдываемся за то, что живем. Мы живем и оправдываемся. А вот жить – это единственное, что нужно делать без объяснений. В этом Хенриксон прав. Именно это я и не умею. По-моему, не умеешь и ты… – Он шарит по карманам: – Черт, где спички? – Голос у него безразлично-спокойный.
– Максим, знаешь, какое мужество высшее?.. Жизнь любить. Любить, когда нет сил любить, когда усталость выше правды…
Разглядываю себя в зеркало. Осунулся. Белки глаз желтоваты.
«Плесневею в сомнениях, – думаю я. – Придираюсь к любой мелочи, ищу в предметах и словах скрытый смысл, доказательства фатального исхода «болезни».
Не спеша вытираюсь полотенцем. Спать не хочу. Что делать с ночью?..
Дома я привык слушать музыку вот в такие часы. К этому приучила бессонница. Ударные тренировки настолько возбуждали, что я слишком часто не мог заснуть до утра. Я включал проигрыватель так, чтобы не мешать соседям. В ночной пустоте музыка начинала звучать необыкновенно.
Выключаю свет в душевой. Иду в комнату, запахиваю штору. Прижимаюсь к ней лицом. Как же я устал! Как устал! Штора пахнет студеным воздухом.
Включаю настольную лампу. Ложусь на диван. Открываю томик Тютчева. Цорн подарил его на второй день знакомства.
