недели все покончил. Путем голосования большинством, судьями были вынесены приговоры. Большей частью они основывались на законах времен Петра Великого, где предусматривалось и четвертование, и колесование, и простое обезглавливание…
Просмотрев их на следующий день, Николай Павлович слегка даже оторопел: конечно, он с охотой бы расстрелял всех своих дерзких противников, однако четвертовать дворян и тянуть из них жилы ему представлялось некоторым анахронизмом. К тому же иностранные державы — Франция в лице графа ле Фероннэ и Великобритания устами двуличного Веллингтона, приехавшего в феврале подписывать протокол по Греции, просили о снисхождении к побежденным. Да и многие сенаторы, члены Государственного совета, в суде голосовавшие против бесчеловечных приговоров, рекомендовали новому государю показать свое милосердие. Не исключено, что приговоры были намеренно жестоки, дабы оттенить последующую милость.
Николай Павлович смягчил большинство приговоров, присудив каторгу или крепость, а повесить теперь должны были всего пятерых: Павла Пестеля — за то, что слишком многое знал и еще о большем догадывался; Сергея Муравьева-Апостола — потомка последнего украинского гетмана, — за военный мятеж, а больше — за призыв крепостных к бунту; Михаила Бестужева-Рюмина, потомка елизаветинского канцлера, — как ближайшего сподвижника предыдущего; Петра Каховского — за убийство полковника Стюрлера, а также и убитого не им Милорадовича; Кондратия Рылеева — за то, что много знал, и потому, что так было обещано англичанам. Зато смягчив приговоры большинству офицеров, он отыгрался на рядовых и разжалованных. Многих из наиболее «виновных» забили насмерть на плацу.
В ночь на двенадцатое июля те из заключенных, кто сидел напротив Кронверкского вала, услышали стук топоров и увидели на валу работающих плотников. Это готовили виселицу. Днем, часам к четырем, в комнаты комендантского дома собрали более сотни заключенных в тюремных халатах. С радостью они обнимали товарищей, сидевших в камерах рядом, но которых они не видели уже полгода, проведенные за решеткой. Однако поводов для радости было не так много — предстояло объявление приговоров. Всех разделили по двенадцати разрядам — и, начиная с самых тяжелых, через анфиладу комнат вводили группами в присутственную залу. Там, за большими столами, выставленными в виде буквы «П», сияли эполетами, орденами и золотой вышивкой высшие вельможи страны. В середине находились митрополит с несколькими архиереями; по правую руку густо ворсились генеральские эполеты; по левую сидели сенаторы и князья в красных вицмундирах, многие из которых с любопытством лорнировали подсудимых. Князь Лобанов-Ростовский, министр юстиции, стоял перед пюпитром с громадной книгой, откуда стоящий об руку с ним худой обер-секретарь сената Журавлев громким голосом зачитывал приговоры. Говорить подсудимым не давали, часовые и тюремные служители тотчас после объявления приговора выводили их прочь. Большинство было приговорено к сибирской каторге и ссылке, некоторые к крепости, другие только к ссылке.
Всех разместили по новым камерам. Июльские ночи светлые, долго не смеркалось, и многие узники тщетно пытались уснуть перед наступающим завтра роковым днем.
К приговоренным к смерти допустили проститься родных. Сестра Сергея Муравьева так кричала, обнимая ноги брата, что у присутствующих мороз шел по коже. Ее отнесли в повозку обеспамятавшую…
До рассвета всех, кроме смертников, вывели на крепостной плац, где выстроилось каре из гвардейцев-павловцев и артиллеристов крепости. За линией солдат прохаживались генерал-адъютанты Бенкендорф и Левашев. Наконец, прискакал Чернышев в орденской ленте, осмотрел всех в лорнет и отъехал.
Всех стали делить на группы — по гвардейским дивизиям, армейской или статской службе. Моряков повезли на закрытых катерах в Кронштадт. Остальных повели на Кронверкский вал, где уже стояла виселица, с которой свисали петли и горели костры. Отделения приговоренных поставили друг от друга поодаль, возле костров, у каждого из которых стоял палач, а по гласису между ними и построенным напротив войском разъезжал Чернышев. Построены были два сводных гвардейских батальона и два эскадрона, при полудюжине орудий. Здесь же был санкт-петербургский губернатор Голенищев-Кутузов.
Фурлейты принесли заранее надпиленные шпаги. По старшинству разрядов осужденных вызывали вперед, каждый должен был стать на колени; палач ломал шпагу над головою, сдирал мундир и бросал его в пылающий костер.
Все это продолжалось час, затем на осужденных надели полосатые халаты и повели обратно в крепость. Уходя, все оглядывались и крестились на виселицу, где должны были погибнуть их товарищи.
Приговор над моряками был исполнен на борту линейного корабля «Князь Владимир», сорванные мундиры брошены в море.
Когда все осужденные на каторгу были уведены по казематам, из церкви вывели пятерых смертников в белых саванах, с черными завязками, опоясанных кожаными поясами, на которых большими буквами было написано: «государственный преступник». Бенкендорф медлил, по-видимому все еще ожидая курьера с помилованием из Царского Села. Однако никого не было. Приговоренные взошли на помост, обнялись и стали на скамейку под петли. Кутузов-Голенищев отпустил какую-то остроту. Чернышев гарцевал вокруг виселиц, разглядывая приговоренных в лорнет, и засмеялся шутке. Бенкендорф, сидя верхом, склонился лицом на гриву. Скамейку вытолкнули, но повисли только двое — Муравьев, Бестужев- Рюмин и Рылеев сорвались и упали на ребро скамейки.
— И этого не умеют сделать, — прохрипел Муравьев-Апостол, ворочаясь в саване.
Разъяренный Чернышев подскакал и крикнул нерасторопным финским [28] палачам:
— Живо, тащите еще веревку, мать вашу!
Через четверть часа сорвавшихся казненных снова повесили. Они провисели до сумерек, когда трупы сняли, тайком перевезли в лодке на Голодаев остров и закопали.
Глава 45
На каторгу
— Эдуард, вызовите мне восточно-сибирского генерал-губернатора Лавинского! — сказал Николай Павлович Адлербергу. Вскоре Александр Степанович Лавинский, рослый господин лет около пятидесяти, с открытым лицом, имевшим слегка встревоженное выражение, стоял навытяжку перед новым императором. Незадолго до этого он был вызван в Санкт-Петербург по сибирским делам. Лавинский являлся внебрачным сыном гофмаршала Станислава Сергеевича Ланского и графини Головиной, и, таким образом, по происхождению принадлежал к высшей придворной знати. Он был назначенцем прежнего государя и мог опасаться за свою должность — поэтому он и был встревожен. Однако разговор коснулся совсем другой темы:
— Александр Степанович, я отправлю в твою губернию на каторгу своих врагов. Ты за них будешь в ответе. Как бы ты посоветовал их там держать, чтобы не было побегов или попыток бунта. Может быть, распылить их по разным рудникам, чтобы не сговорились?
— Никак нет, ваше величество, с рудников всегда бегут. Лучше держать их всех вместе, так будет проще за ними наблюдать!
— Хорошо, я поступлю, как ты советуешь, — это согласуется и с моим мнением. Вверю их тебе и новоназначенному коменданту Нерчинских рудников. Кстати, смотри, чтобы не делать послаблений твоему родственнику, рифмоплету Александру Одоевскому! — погрозил пальцем генерал-губернатору Николай Павлович.
— Никак нет, ваше величество! — слегка побледнел Лавинский. Он как раз об Одоевском-то и подумал.
— Между прочим, — продолжил император, — скажи, какое место на Нерчинских рудниках у вас считается самым гиблым?
— Я много слыхивал про Акатуйский рудник. Это место считается самым нездоровым.
