Тут хватились Башмакова. Спешно отправленные на поиски «обдорцы» обнаружили того в каком-то кабаке, где он успел уже принять полштофа и угощал случайных собутыльников, среди которых могли свободно быть полицейские ярыжки! Под благовидным предлогом его извлекли из теплой компании и доставили в обоз. Ломоносов проклял себя, что дал разжалованному полковнику деньги.
— Прости, Петя, — сморкался Башмаков в полу Ломоносова. — Чуть не подвел тебя старый пъянчуга!
Обоз направился вдоль быстрой Ангары к Байкалу. По сторонам тянулись порыжелые березы и вечнозеленые сосны. На следующий день миновали глубокое ущелье, постепенно расширявшееся: по нему Ангара, имеющая здесь версту в ширину, стремительным потоком вырывалась из Байкала. В середине потока темнела, едва приподнимаясь над водой, небольшая скала.
— Шаман-камень называется, — сказал старый бородач-ямщик. — Буряты говорят — это обиталище ихних чертей-онгонов [34], которым они приносят умиолостивительные жертвы. Почти в шестидесяти верстах от города, близ скалистого истока Ангары, находился поселок Лиственичный [35], служащий аванпортом Иркутска на Байкале и его же верфью.
…Постепенно расширяясь во весь горизонт, великое озеро предстало наконец перед Ломоносовым и его товарищами во всей своей грозной красе.
Вправо уходил низкий мыс, горы на противоположном берегу скрывала дымка, и озеро казалось бескрайним. Кобальтово-синее в спокойную погоду, нынче оно с шумом перекатывало свинцовые волны с белыми головами. На этом берегу становилось ясно, почему древние монгольские народы обожествляли это грозное место.
— А немалое оно, это «славное море»! — заметил задумчиво моряк Черняков.
По берегу уже виднелась тонкая корочка льда, с пристаней свисали сосульки.
Сопки, нависавшие над Лиственничным, покрывала тайга. Сам Лиственичный теснился на узкой береговой полосе, лишь некоторые его дома взобрались на лесистый крутой склон. Большей частью она состояла из одной улицы с двумя рядами домов, причем ближний к озеру ряд стоял на сваях почти у самой воды. С юга поселок ограничивало пройденное обозом ущелье. С севера же от ветра поселок защищали крутые скалы, почти отвесно спускавшиеся в воду. Именно там, прижатые к скалам, виднелись старая верфь и пристань, куда и направился обоз.
Возле пристани стояло несколько больших байкальских судов, которые также называют большими дощаниками — в отличие от малых, или паузок. Судно, перед которым остановились подводы и стали разгружаться, имело широкий корпус плавных обводов, длиной саженей двенадцать [36]. Оно было плоскодонным, чтобы всегда можно было зайти отстояться в бухту. Короткая мощная мачта, судя по всему, предназначалась лишь для одного прямого паруса, а длинный бушприт мог дать приют сразу трем кливерам, повышавшим маневренность судна при неустойчивом ветре. Чижов и Окулов с жадным интересом рассматривали судно незнакомой конструкции. Чижов сразу определил его грузоподъемность в сто пятьдесят тонн.
— Бушприт такой же длинный, как у гукеров, — заметил Чижов. — Но это не утвержденный адмиралтейством проект.
— Я слышал, что их тут стали строить ссыльные архангелогородские мастера, — ответил его товарищ. — И они ходят по здешним волнам лучше, чем адмиралтейские галиоты.
Погрузка между тем пошла полным ходом. Товары с телег переносили прямо на борт слегка раскачивающегося под волнами судна. Ящики и кули тащили на спине в неглубокий трюм и там складывали. В погрузке участвовали все, включая ямщиков.
Неподалеку стоял, уже без снастей, двухмачтовый галиот, очевидно, построенный по упоминавшемуся адмиралтейскому проекту. Его борта хранили отчетливые следы неблагосклонной стихии. На берег с галиота спустился среднего роста молодой капитан-лейтенант и, подойдя к обозу, поздоровался с Асташевым. Это оказался командир байкальской флотилии Николай Вуколович Головнин. Завидев его, Чижов, тут же узнавший капитан-лейтенанта, натянул шапку на нос и шепнул Ломоносову, что этот моряк учился с ним в Морском корпусе и был на два года старше его по выпуску. За сим он тут же ретировался позади телег.
— Иван Дмитриевич, рад тебя видеть, — сказал моряк Асташеву.
— Никак ты переправу затеял, на зиму глядя?
— Дело требует!
— Зря! Гляди, как баргузин играет — пока вам не выйти! — Он указал на озеро, на котором студеный северо-восточный ветер гонял волны. — Ну, правда барометр падает — глядишь, к завтрему верховик, может, уляжется. Однако сам знаешь, осенние погоды неустойчивые — время штормовое. За сутки, пока плывешь, ветер переменится, а горная [37] ударяет без повестки! У Сибирякова, вон, судно утопло — весь свой чай подмочил. Смотри, на западе облака — это значит, непременно култук грянет. Хоть он и в бейдевинд вашему судну, но разыграться может и не на шутку — ты это знаешь! А то еще, не дай бог, отгонит к северу — сколько еще вертаться будете!
— Ничего, Николай Вуколович, не впервой!
— Ну смотри! К тому же судно-то ведь не новое, ему уже лет пять, если не больше, а век у дощаников не долог!
— Что же, придется рискнуть! И жизнь одна, и фортуна тоже одна. Ставим баш на баш. Товар надо доставить в срок, а ждать, пока санный путь станет — месяца полтора… Хотел тебя спросить — не поможешь ли людьми? У меня есть поморы, с низовий Оби, и я думаю — они справятся, если только будет над ними опытный моряк.
— Дам тебе своего боцмана, больше не могу: сейчас надо казенные суда ставить на зиму до мая — на работы люди нужны. Если б поранее приехал!
— Что ж! Ну и на том спасибо! — поблагодарил Асташев.
— Приходи на обед, Иван Дмитриевич! Жена ждать будет!
Головнин попрощался, сел на лошадь и уехал.
Погрузка продолжилась и на следующий день. Ветер действительно стал падать, и в волнах Байкала все больше стало проглядывать сини. Перегрузив, наконец, товар, Асташев рассчитал ямщиков и отправил их в Иркутск за обратным грузом, чтобы им не ходить в Томск порожняком. Всех лошадей продали, чтобы закупить новых за Байкалом.
На следующее утро, как и предсказывал Николай Головнин, противный ветер стих. Едва рассвело, завиднелся Байкал, стелющийся ртутной гладью. Когда солнце взошло, море приняло изумительно синий цвет, свойственный только глубоким водам. Небольшой бриз задувал с юго-запада, словно обещая недолгое плавание. Горы на противоположном берегу были хорошо видны — до них и было-то только тридцать пять верст по прямой. Однако плыть предстояло на северо-восток, к устью реки Селенги, пересекавшей забайкальский хребет Хамар-Дабан.
Команда судна, которую составили невыспавшиеся «обдорцы», готовилась к отплытию под командой байкальского боцмана. Кормщик проверял рулевые гужи.
Однако горы на той стороне уже скрывала поднявшаяся дымка — верный признак надвигающегося юго-западного ветра, называемого култук. Там, на юго-западе, темнели тучи, притягивавшие время от времени беспокойные взоры боцмана и рулевого, поторапливавших своих новых матросов крепким словцом. Впрочем, опытные моряки, скрывавшиеся под видом мужиков, приятно поразили боцмана сноровкой, с которой ставили паруса. Ломоносова же удивило большое количество погруженных на борт съестных припасов, рассчитанное не менее как на неделю, — хотя к устью Селенги при попутном ветре они могли дойти за пятнадцать — двадцать часов.
— На Байкале против ветру не ходют, отстаиваются. А то занесет на север, и будешь там болтаться, докуда озеро льдом не возьмется! На одной рыбе, быват, месяцы сидели! Так, святому Николаю молись! — ответил ему боцман.
Наконец, часам к семи судно скрипя отвалило от пристани. Асташев стоял на носу с подзорной трубой, поставив ногу на бушприт, как заправский Нельсон.
Ветер нес судно прямиком на северо-восток, к дельте Селенги — торговым воротам в Забайкалье. Первые несколько часов плавания прошли спокойно, судно скользило по озеру: по обоим берегам
