— Коновалов! Снаряжай своего доктора, — приказывает Базунов. — Старосельскому скучно в Выпаленках, вот он и выдумал производство телесного осмотра на рысях.
Едем в головной парк в Выпаленки. Тёплое солнечное утро. Движения почти нет. Изредка проедет крестьянская телега или несколько обозных повозок с дровами для хлебопекарни. Одни казаки и ординарцы снуют по всем направлениям. Тихо. Едем молча по песчаной дороге. Из лесу, с фронта несёт едкой гарью: это горят подожжённые снарядами сосны.
— Мабудь, разобьють Россию, — медленно выгружает свои мысли Коновалов. — И чему воно так? Така здорова земля, а вси ии бьють. Японьця не подужала[52]. Теперь скильки людей здря уложили... Великий до неба, а дурний як треба.
Поощрённый репликой, Коновалов продолжает медленно нанизывать где-то глубоко залёгшие мысли:
— Чи воевать, чи мириться — кругом плохо. Як замирять наши — тоди трудно буде жить. Як би його побили — все ж и мужику б легше...
— А чем легче станет?
— Може б землю нарезали...
— Это кто же тебе земли нарежет — Старосельский?
— А вже ж, — смеётся Коновалов. И задумчиво тянет: — И откуда вин набрався цього? Всяка орудия у нього э: и пулемети, и ероплани, и разни гази... Хитрущий нимець!
Вдруг Коновалов тревожно вытянулся в седле и вскрикнул.
— Чего ты? — удивился я.
— Ваше благородие! Там австрийци на дорози з винтовками. Я посмотрел вдаль.
На пригорке отчётливо виднелась австрийская пехота и блестело несколько австрийских винтовок.
— Должно быть, пленные, — успокоил я Коновалова.
— Та ни. Вони нашу дорогу ломають.
Действительно: слышно было, как стучат топоры и скрежещет железо.
«Странно, — подумал я. — Ведь кругом шныряют казаки. Не могли же австрийские разъезды проскочить незамеченными».
Мы продолжали приближаться к загадочной группе. Человек сорок австрийских солдат, вооружённых пилами и топорами, но с винтовками за спиной, прокладывали бревенчатую дорогу.
— Кто такие? — обратился я к бородатому конвойному.
— Разведчики, — бойко отозвался молодой австрийский солдат. И тут же пояснил: — Мы русины.
— Когда пойманы?
— Вчера, — ответил он улыбаясь.
— Отчего же у них винтовок не отобрали? — спрашиваю я конвойного.
— Они без патронов, — беспечно отзывается конвойный, сидя на бревне.
— А если они тебя прикладом по голове хватят?
— Упаси Бог! Они мирные.
Австрийцы весело рассмеялись.
Едем дальше.
Навстречу печальная процессия. Впереди два стражника. За ними длинная вереница возов, растянувшихся не меньше как на версту. На возах беспорядочной кучей свалены подушки, бочки, самовары, кастрюли, горшки, корзинки, кожухи, полотенца, и вперемежку с узлами и одеялами барахтающиеся детишки с серьёзными личиками. У каждого воза плачущие бабы, угрюмые мужики, старые деды и бабки, с трясущимися руками и сгибающиеся под тяжёлой кладью на плечах. Мычат коровы, визжат поросята, блеют испуганные овцы.
— Откуда? — обращаюсь я к стражникам.
— Из Серикова. В штаб корпуса.
Лохматые, жалкие и растерянные, они идут как на заклание. На их лицах застыла такая страдальческая мольба, что я стараюсь не встречаться с ними глазами.
— Им от всех достаётся, — вздыхает сочувственно Коновалов.
Версты через две навстречу нам другая такая же процессия — из Дериляков. Этой процессии конца нет. Я сворачиваю в Гуту Кжешовскую, где расположился штаб дивизии и головной перевязочный отряд доктора Шебуева. У въезда в деревню, на опушке леса, натыкаюсь на большую толпу евреев, которые раскинулись табором — с детьми, подушками и запряжёнными возами.
— Откуда вас гонят?
— Нас не гонят, — отвечает с улыбкой молодая девушка. — Мы сами идём.
— Куда?
— Из Гуты в Янов.
Шебуев в своём неизменном кожаном костюме, сверкая стёклами и лоснящейся головой, кричит мне с террасы лазарета:
— Здравствуйте, неутомимый искатель впечатлений! Однажды вы попадёте под бомбу. — И с места в карьер разражается обличительной речью: — А ведь про нас ещё раз забыли. Если бы не случайный офицер, который сообщил нам, что десятому корпусу приказано отступать, мы бы так и не дождались распоряжения. В штабе армии растерялись, и распоряжения о вторичном отходе мы добились только по телефону. Австрийцы уже наседали. От нас было послано приказание головному парку. А об остальных мы не подумали. Это дело не наше. Вами распоряжается корпус: инспектор артиллерии.
— Теперь корпусу не до нас: ему надо возиться с поросятами.
— А вы думаете нам не надо? Уже и за нами тянутся подвод двести.
— Кто их кормит?
— А Бог их ведает. Приказывают собраться в полчаса. За два часа до отхода мы получили приказание: уничтожать и портить посевы. Как же это сделать? Скосить? Сжечь? Для всего нужны люди и время. Сегодня проезжали мы мимо такого драматического транспорта. Вышла старая бабка, поклонилась в пояс Белову и только два слова сказала: «Спасители наши!». Знаете, гибельная ведьма в Бирнамском лесу, вероятно, не произвела такого впечатления на Макбета, как эта старуха на Белова.
— Ну, и что ж он?
— Ничего. Пыхтит и Богу молится.
— И, конечно, запрещает говорить о мире?
— Какой там — о мире! О поражениях заикнуться нельзя. И не то что Белов[53] — все до последнего пупсика такие. Не знаю, притворяются ли так искусно они или действительно убеждённые дураки? Победим — да и только.
— Чем?
— Духом. Там, мол, уныние и пессимизм, а на нашей стороне Дух армии и народа... Одним словом, должен вам сказать, что этот так называемый мозг армии — штабные — страдает полным разжижением мозга. Я ведь их наблюдаю все время. Они понятия не имеют о своём деле. Скугаревский[54] ткнул перстом на карте и приказал: построить уступами и баста. А на деле-то вышло так: залез он в долину. Австрийцы его в долину впустили и потом с двух высот взяли его под перекрёстный огонь. Зато храбрости необычайной. И оптимизма — сколько угодно.
— Я знаю эту штуку, — вмешался ординатор Мигулаевский. — Это не идиотизм и не оптимизм, а полное равнодушие. Они не желают видеть правды. А на словах умышленно лгут. Ведь вы им не скажете того, что сейчас говорите нам. И другие не скажут. Все притворяются, как царедворцы. Так и создаётся этот фальшивый оптимизм на словах и абсолютное безразличие на деле. Их просто не трогают наши поражения, и оттого они недооценивают событий.
Выпаленки — красивая деревня в садах. По бокам — леса. Гремят пушки и отчётливо долетает ружейная стрельба. Медленно сгущаются сумерки. Выплыл золотой полумесяц. Загорелись звезды. Заиграли балалайки. Понеслась широкая песня.
— Надо их унять. Уж очень они разошлись, — раздражается Старосельский.
— Чего ради? Что у нас, панихида? — спрашивает Болконский.
— Лучше б они дышла не ломали, — огрызается Старосельский. — А то они, сукины дети, посреди
