Я уставился на нее, изучая каштановые вихры, вздернутый нос, веснушки. Она выглядела на три- четыре года старше меня. А могла быть на три-четыре тысячи лет, а то и еще в тысячу раз старше. Я не раздумывая пошел бы за ней до самых Адовых врат. И все же…
«Жаль, что ты не можешь объяснить, как следует, — сказал я. — Говоришь и говоришь загадками».
Мне не было страшно, хотя я не смог бы вам объяснить почему. Я доверился Лэтти, как в тот раз, когда мы отправились на поиски косматого существа под оранжевым небом. Я верил в нее, а это означало, что пока я с ней, мне ничего не грозит. Для меня это было так же очевидно, как то, что трава зеленая, у роз есть шипы, а кукурузные хлопья на завтрак сладкие.
Мы пошли в дом через парадную дверь. Она была открыта — я вообще не помню, чтобы ее закрывали, если только все вместе не уезжали на отдых, — и мы зашли внутрь.
В гостиной сестра упражнялась на пианино. Мы вошли. Она услышала шорох, перестала играть «Собачий вальс» и обернулась.
Она взглянула на меня с любопытством. «Что там вчера случилось? — спросила она. — Я думала, с тобой что-то стряслось, а когда мама с папой вернулись, оказалось, ты просто ночуешь у друзей. С чего это они вообще стали говорить, что ты у друзей? Нет у тебя никаких друзей. — Тут она заметила Лэтти Хэмпсток. — А это еще кто?»
«Моя подруга, — ответил я. — А где этот жуткий монстр?»
«Не называй ее так! — взвилась сестра. — Она хорошая. У нее тихий час».
Про мою одежду сестра ничего не сказала.
Лэтти Хэмпсток вытащила из сумки сломанный ксилофон и бросила его в груду игрушек, которая скопилась между пианино и незакрытой синей коробкой с игрушками.
«Ну вот, — сказала она. — Теперь самое время пойти поздороваться».
Страх шевельнулся в душе, защекотал сердце. «Ты хочешь сказать, пойти к ней в комнату?»
«Ага».
«А что она там сейчас делает?»
«Вмешивается в жизнь людей, — ответила Лэтти. — Пока только в жизнь местных жителей. Люди думают, будто им что-то нужно, и она пытается это дать. Так она подгоняет мир под себя, чтобы ей было тут лучше. Удобней. Почище. И она уже не особо старается осчастливить их деньгами. Сейчас она хочет побольше навредить людям».
Мы поднимались по лестнице, и на каждой ступеньке Лэтти что-нибудь оставляла: прозрачный стеклянный шарик с зелеными прожилками внутри; металлическую фигурку для игры в бабки; бусину; ярко-синие кукольные глаза, скрепленные сзади белой пластмассой, чтобы они открывались и закрывались; магнитик в виде подковы; черный камень-голыш; значок «Мне уже семь» — такие прикалывают на открытки с днем рождения; тоненький спичечный коробок, их еще называют книжицей; пластмассовую божью коровку на черном магните; наполовину сплющенную машинку без колес; и, наконец, свинцового солдатика. У него не хватало ноги.
Мы добрались до самого верха. Дверь в комнату была закрыта. Лэтти сказала: «Она не запрет тебя на чердаке». И, без стука распахнув дверь, зашла в комнату, которая когда-то была моей; я неохотно поплелся следом.
Урсула Монктон с закрытыми глазами лежала на кровати. Она была первой взрослой женщиной, не считая моей матери, которую я видел голой, и я посмотрел на нее с любопытством. Однако комната привлекала мое внимание куда больше.
Это была моя старая комната, но как будто бы и не моя. Уже не моя. Стоял на месте маленький желтый умывальник, как раз моего размера, и стены все еще были лазоревые. Но теперь с потолка серыми, рваными бинтами свешивались лоскуты ткани, одни — длиной только в фут, другие мотались почти до самого пола. Окно было открыто, ветер колыхал их, они мрачно шуршали и качались, и казалось, что вся комната ходит ходуном, как шатер или парус корабля в море.
«Пора тебе уйти», — сказала Лэтти.
Урсула Монктон села на кровати и открыла глаза, они были того же серого цвета, что и свисающие лохмотья. «А я все гадала, как бы мне заманить вас сюда, и вот, поглядите-ка, явились», — полусонным голосом проговорила она.
«Никто нас сюда не заманивал, — огрызнулась Лэтти. — Мы пришли по собственной воле. И я даю тебе последний шанс убраться подобру поздорову».
«Никуда я сейчас не пойду, — сказала Урсула Монктон с раздражением и досадой, как малыш, которому никак не дают, что он хочет. — Я только пришла. У меня теперь есть свой дом. Свои питомцы: его отец —
Она широко улыбнулась. Для взрослой она и впрямь была хороша, но когда тебе семь, красота — не императив, а лишь абстракция. Интересно, улыбнись она мне вот так сейчас, что бы я сделал: отдал бы я свою душу, сердце, всего себя целиком по первому ее слову, как мой отец?
«Думаешь, так устроен этот мир, — сказала Лэтти. — Думаешь, здесь все запросто. А вот и нет».
«Конечно же, да. Что ты еще мне скажешь? Что ты со своей семьей защитишь этот мир от меня? Ты лишь одна выходишь за пределы вашей фермы, и ты попыталась связать меня, не зная моего имени. Твоя матушка на такую глупость бы не отважилась. Я не боюсь тебя, девочка».
Лэтти пошарила в сумке. Она вытащила оттуда банку из-под варенья с прозрачным лазом, оставшимся от червя, и протянула ее Урсуле Монктон.
«Вот твоя дорога назад, — сказала она. — Пока что я добренькая и хорошая. Доверься мне. Ступай обратно. Не думаю, что ты найдешь место лучше, чем то, с оранжевым небом, где мы тебя встретили, но и туда путь неблизкий. Я не могу вернуть тебя в край, откуда ты происходишь, — я спрашивала у бабушки, она говорит, его там уже нет, — но стоит тебе вернуться, и мы подыщем тебе подходящее, похожее на него место. Где тебе будет хорошо. Где ты будешь в безопасности».
Урсула Монктон встала с кровати. Она выпрямилась и посмотрела на нас. Вокруг нее больше не обвивались молнии, но, стоя вот так, нагишом, в этой комнате, она казалась страшнее, чем тогда в бурю, когда летела по воздуху. Она была взрослой — нет, даже больше чем взрослой. Она была
«А мне и здесь хорошо, — ответила она. — Очень, очень хорошо. — И потом добавила почти с сожалением: — А вам нет».
Я услышал шорох, треск рвущейся ветоши и приглушенные хлопки. Один за другим серые лохмотья сами отрывались от потолка. Они падали, но не прямо. Со всей комнаты они слетались к нам, как будто мы были для них магнитом. Первый кусок серой ткани приземлился мне на левую руку с тыльной стороны и там прилип. Я схватил его правой рукой и принялся отдирать; он секунду сопротивлялся, а потом, чавкнув, отстал. Кожа под ним побледнела, потом налилась красным, словно я сосал ее долго-долго, дольше и яростней, чем когда-либо в жизни, она была усыпана капельками крови. Красная жидкость сочилась из крохотных дырочек, я дотронулся до нее, и она размазалась по руке, тут мои ноги начал опутывать длинный бинт, я попробовал увернуться, но кусок ткани налетел на лицо, на лоб, еще один обернулся вокруг головы, закрыв глаза и ослепив меня, я попытался стащить эту повязку, но другая тряпка обвилась вокруг запястий, связала их вместе, полностью спеленала мне руки, примотав их к телу, я споткнулся и упал на пол.
Когда я пытался разорвать тканые путы, они больно сдавливали меня.
Перед глазами все было серо. И я сдался. Я лежал неподвижно и только старательно дышал через щелку, которую тряпки оставили моему носу. Они держали меня, и в них ощущалась жизнь.
Я лежал там и слушал. Что мне еще было делать?
Урсула сказала: «Мальчишка нужен мне невредимым. Я обещала, что запру его на чердаке, что ж, будет ему чердак. Что до тебя, маленькая девочка с фермы. Что же мне сделать с тобой? Что-нибудь этакое. Может, вывернуть тебя наизнанку, чтобы сердце, мозги, кишки — все было снаружи, а кожа — внутри. Свяжу тебя и буду держать здесь, в комнате, и глаза твои будут вечно таращиться в темноту, вовнутрь. Я могу».
«Нет, — проговорила Лэтти. И я поймал себя на мысли, что в ее голосе звучала грусть. — На самом
