учеников росло, и выделенного помещения уже не хватало.
Мне тут же был предъявлен прожект, включающий в себя специальные классы для начального образования детей, и небольшой цех с кузницей и учебными помещениями при нем. Эти мастерские, к слову сказать, предлагалось включить в общий комплекс механического заводика, который планировалось начать возводить нынешней же весной.
К нашему с Герочкой удивлению, оба строения и предварительная смета на их содержание не превышала губернаторское жалование, которое я еще недавно ежемесячно получал в казначействе. Так что раз, по нашему мнению, никаких сверх больших расходов не предполагалось, я с легкой душой подписал предложенные документы.
Но самый главный подарок ждал меня на одном из столов, накрытый рушником. И конечно же Пятов не преминул похвастаться, жестом фокусника, сдернув полотенце. Рельс! Кусок, в пол аршина, самой настоящей, с клеймом моих заводов, рельсины! И чтобы уже добить меня окончательно, заявил, что точно таких же, только стандартной – в три сажени – длинны, в Тундальской изготовлено уже штук пятьсот!
Вот тогда я окончательно уверился, что моя мечта, моя палочка выручалочка, тонкая серая линия на карте необъятной Родины моей, мой Транссиб все-таки будет воплощен в металле.
И все-таки, как бы рад я не был. Как бы ни силился вникнуть в местные нужды и проблемы, как ни пытался разделить радости этих, несомненно, замечательных людей, серый пакет из серой оберточной бумаги куда больше занимал мои мысли. Но и терять лицо, рвать непокорные нитки, ломать печати, жадно кидаться изучать спрятанные внутри известия, я себе позволить не мог. Хотя бы уже потому, что боялся не совладать со своей мимикой, выдать, раскрыть всю глубину ужаса, которую испытывал перед возможно содержащимися внутри плохими новостями.
Но и оставшись наедине со своим внутричерепным спутником, не торопился вскрывать посылку. Следовало сперва решить для себя – что стану делать, если вдруг сейчас выяснится нечто этакое…
Честно говоря, даже мысль о том, что можно легко укрыться от любого преследования за границей, вызывала… омерзение, что ли. Да и куда ехать? В Пруссию? Это было бы естественно для Германа Лерхе, но совершенно не приемлемо для меня. Нет, с деньгами, что отец выручил за алтайские изумруды, прожить можно и там. Быть может, даже найдется чем себя занять. Там сейчас Отто Бисмарк пытается собрать из осколков Великую Германию. Все кипит, все меняется. С деньгами и знаниями мне и там найдется место. Только…
Только я ничего не должен жителям Гериного Фатерлянда. Как и англичанам, французам, американцам и прочим испанцам. Можно конечно попробовать как-то договориться с собой, проявить смекалку и убедить Работодателя в том, что пользу Родине могу приносить и оттуда. Но ведь сам-то я точно буду знать, что это ложь! И чем больше мне будет приходиться себе лгать, тем хуже мне будет. Тем больше станет заедать ностальгия, которая приходится родной сестрой банальной русской совести.
Заграница – не вариант. Сменить имя, сделать новые документы, отрастить бороду, обзавестись брюшком и купеческим свидетельством – и то ближе к сердцу. Долго, муторно и очень дорого, но вполне реально со временем переписать на нового себя свои же доли в различных предприятиях… И ходить день через день в церковь – пытаться отмолить страшный грех. Потому как старый доктор права, генерал-майор Лерхе, вдруг потерявший младшего, и смею надеяться, любимого, сына, скорее всего эту весть не переживет. Сдайся я на милость имперского правосудия – и то не такой удар для старика будет. Уж кому как не ему знать, что я ни в чем не виноват…
И все-таки, глупо будет сгинуть в глубине каких-нибудь там руд, на каком-нибудь Сахалине. Глупо и не продуктивно. Вряд ли именно этого хотел от меня Он, позволив снова наслаждаться жизнью. И ведь, что самое поганое – не верю я, что начатые в краю преобразования могут успешно продолжаться уже и без моего участия! Не верю и все тут! Дорогу, быть может, таки и построят, но точно не такую и не так качественно, потому как часть денег обязательно попилят и взлохматят еще в столице. И заводы быстренько к рукам приберут. Тот же незабвенный господин Фрезе и приберет! И будут в моем Троицком такие же порядки как на Барнаульской сереброплавильной каторге.
Вот Гилев с Куперштохами – те выплывут уже и без меня. Первый – потому как нужное для любой власти дело делает, а второму поддаваться невзгодам вообще вера не позволит. И Тецков с Асташевым – не утонут. Исаеву Гинтар не даст пропасть, Кухтерин и Ермолаевы – сами с усами… Но ведь все они – только побочное дело. То самое сопутствующее производство, что конечно идет на пользу, но и без чего как-то можно выкрутиться.
Останутся малюсенькие очаги от запланированного мною губернского пожара. Станут себе тлеть, пыхать искоркой до самого Великого Октябрьского Беспредела, как лампадка перед иконами. И погаснуть нельзя – перед Господом стыдно, и разгореться некуда – тьма и равнодушное болото вокруг… К Черту! К Дьяволу! Бороться! Сучить лапками! Сбивать молоко в масло! Через боль, через непонимание, через надуманные обвинения в бестолковых преступлениях!
Я разорвал пакет. Быстро, одним движением. Сургуч, коричневой крошкой брызнул по комнате, и шпагат тихонько тренькнул – вот и все преграды. Все бы так дела решались…
Толстое письмо от Карбышева. Два похожих конверта, судя по штампам, оба из Каинска. Но один от Мефодия Гилева, а другой от какого-то Мясникова Д.Ф. Кто такой? Почему не знаю?
Не подписанный, однако, тщательно запечатанный конвертик. Интересно, но потом, потом.
Цибульский. Асташев – только не Иван Дмитрич, а его сын. Это интересно, но тоже подождет. О! А это еще что? Конверт длинный и узкий. Не почтовый. В таких обычно военные свои донесения отправляют. С гонцами, конечно, хотя императорская армия от почтовых поборов и освобождена, но это же неприлично!
Витиеватая подпись: '
Но и граф – потом. Вот! Слегка пахнущее духами, послание от моего столичного Ангела Хранителя – Великой княгини Елены Павловны. Как всегда последнее в пачке – самое важное.
Пропустил первые пару абзацев. Потом обязательно перечитаю с самого начала. У княгини совершенно мужской, холодный и расчетливый разум. Она и в мало значимых приветственных словах, в пересказе пустых придворных сплетнях способна спрятать очень важную для меня информацию.
Ну вот. Вполне себе прозрачный намек на то, что некие силы уже начали подгрызать и без того шаткую основу царского ко мне благоволения. И прямое сообщение, что все три самые влиятельные при дворе женщины все еще на моей стороне. Логичным будет развитие темы. Определение круга моих недругов. Или я разочаруюсь в уме моей высокородной покровительницы.
