Визин поднялся, выбрался в проход, остановился над парой и отчетливо произнес:
— Когда человек говорит «соваршенно» и «кофэ», мне хочется плюнуть и уйти: когда он говорит «лаболатория» и «мармалад», мне хочется всыпать ему плетей; но когда он говорит «волнительно», мне хочется убить его на месте.
— Послушайте вы, шизофреник! — грозно поднялся тщедушный спутник золотоголовой…
Но Визин уже сидел на своем месте. И в эту минуту к нему явился Мэтр.
— Ну что, Гера? — сказал он. — Летишь?
— Лечу, — ответил Визин.
— А твой полет, Гера, средство или цель?
— Цель.
— А мотивы?
И тут Визин не нашелся, что ответить, и Мэтр печально покачал головой.
— Гера, Гера. Видно, я был плохим учителем. Если научил тебя лгать.
— Молчи, — озабоченно сказал Мэтр. — У кого это было-то? У Гете, кажется. Ну да. Те, говорил он, у кого мы учимся, верно называются нашими учителями, но не каждый, кто нас учит, заслуживает этого имени. Вот, Гера, и выходит, что я не заслуживаю. Он, между прочим, и еще одну вещь сказал: «Ошибка относится к истине, как сон к пробуждению. Пробуждаясь от ошибок, человек с новой силой обращается к истине»…
— Герман Петрович! Герман Петрович! — трясла его за плечо стюардесса, та, первая. — Мы приземлились!..
«Стоп! — сказал Визин, напрягаясь изо всех сил. — Стоп. Теперь уже окончательный стоп, брат Визин, коллега…»
Голова не болела, тошноты не было.
4
После трех посадок и двух пересадок с ожиданиями, на рассвете следующего дня Визин очутился в небольшом самолетике, который повисел в воздухе около полутора часов и затем нежно приземлился на уютном зеленом поле с одной-единственной взлетно-посадочной полосой. На краю поля белели два служебных домика, неподалеку от них поник на шесте «колдун» безветрие, штиль. Пассажиров ждал старенький, запыленный автобус.
Не спеша погрузились, тронулись, выехали на шоссе. И вот, минут через десять, когда поднялись на пригорок, взору Визина открылась прямая, одноэтажная улица с озером справа; потом озеро заслонилось более высокими строениями, показалась круглая площадь. Автобус плавно вкатил на нее, развернулся и остановился возле гостиницы. Визин выбрался. Здравствуй, Долгий Лог!
Ему сразу же дали номер, причем, вежливая администраторша сочла необходимым отметить, что таких номеров в гостинице всего три. Ему это не понравилось; ему хотелось бы поселиться здесь если уж не инкогнито, то, по крайней мере, не афишируя себя — для покоя, для свободы. А тут — будьте любезны! — сразу лучший номер; то есть гостиница определенно была поставлена в известность, его ждали. Однако Визин все-таки не мог не поблагодарить администраторшу, взял ключ и поплелся по лестнице наверх. Он отыскал свою дверь, вошел, зашторил окно и, не раздеваясь повалился на кровать…
Ему показалось, что он спал очень долго, однако проснувшись, ни бодрости, ни свежести не почувствовал, как будто и не спал вовсе, а маялся на жаре, на изнурительной работе. Что-то его с самой минуты приземления здесь, в у-черта-на-куличкинском Долгом Логу, насторожило, призвало внимательно оглядываться, присматриваться ко всему, быть начеку; он был уверен, что прибыл в не совсем обычное место — оно никак не могло быть обычным, потому что Визин, без сомнения, попал в полосу необычного: необычные события, предшествовавшие его решению ехать, необычный междугородный телефонный разговор, необычное решение с сожжением мостов, необычный перелет… Этот перелет вспоминался сейчас, как дурной сон. Очкастый студент и все связанное с ним, демонологи в тени аэровокзала, плешивый телепат, ревнители преобразования фауны, худощавый Дон-Жуан на пенсии и его златоверхая спутница, радиограмма — все мельтешило, бурлило, гудело, никак не желая укладываться в памяти… Визин поспешно поднялся и обшарил все карманы, все, что можно было обшарить, — радиограммы не было… Сейчас он вспомнил, что прочтя ее там, в самолете, опустил руку с ней на колени, а второй рукой взял протянутую стюардессой таблетку, после чего наступило какое-то иное бытие… Возможно, он обронил этот листок с текстом, или его забрала та странная стюардесса…
Визин сел. Он опять и опять воспроизводил в памяти события минувших суток, прокручивал по нескольку раз одно и то же, пытаясь отыскать что-то такое, что сделало бы все случившееся логичным, а значит, и более устойчивым. Но ничего такого отыскать не удалось… Этот фрукт, что прислал ему вырезку из газеты «Заря», явно местный: на штампе того письма значилось «Долгий Лог», хотя и не было обратного адреса; не исключено, что сам автор заметки и прислал ее, этот с луны свалившийся Н. Андромедов, которому редактор обещал выговор. Но откуда Н. Андромедову может быть известно про Визина, про его интересы и дела?..
Да, тверди не было не только под ногами, но и в душе.
Вот что наполняло его в эту минуту: жизнь, какой она была до сих пор, закончилась, резко оборвалась, словно он рухнул с обрыва и лихорадочно замахал руками, как неумелый пловец, имея весьма смутное представление о собственных силах и направлении движения.
«Мосты сожжены, путей к отступлению нет, я — скорлупка на стремнине, и неизвестно, куда меня вынесет, и ничего нельзя сделать, чтобы это стало известно. А значит, об этом и думать нечего. Правильно тогда, в самолете, решил. Зачем, в самом деле, думать? Я свободен. Никем и ничем больше не связан. Со мной происходят вещи, которые обычным путем не обдумываются, не объясняются, то есть обычное, традиционное думание тут не годится, а я научен думать только обычно. Так что — пускай „скорлупка“, пускай „стремнина“. По крайней мере, до поры до времени…»
И все же не думать было невозможно. Не давали покоя сюжеты. Ну, например, сюжет под названием «я — не зав. лабораторией». Или — «я — не газолог, не ученый», «я не муж Тамары», «я — свободный путешественник». Или — «как начать жить заново», «самолетная эпопея», «Лина»… Целый реестр сюжетов, которые, возможно, следовало бы основательно разработать, чтобы они прочно закрепились в сознании, осели в нем надежным пластом, на котором смогли бы взойти новые произрастания.
Думалось, вопреки стратегическим установкам, и о более конкретных, прозаических вещах, как то: еда-питье, крыша над головой, куда пойти и что делать, когда торчать тут станет невмоготу. Обнаружился также сюжет, оказавшийся на первый взгляд дурацки-примитивным: «что я умею делать». И затанцевали варианты: истопник, почтальон, подсобник в магазине, счетовод в сберкассе, агент госстраха и так далее. И захотелось вдруг задать каверзный вопрос нашим романтическим педагогам: все ли, дескать, вы, товарищи, сделали для того, чтобы закрепить в головах ваших питомцев пренебрежение к «низким» профессиям…
Визин расшторил окно.
Жилище оказалось очень милым: две комнатушки, крохотная прихожая, ванная, шкаф, холодильник, телефон, радиоприемник — благодать да и только. А в большие, чуть ли не во всю стену, окна светило утреннее солнце и виделось широкое озеро с лесистым противоположным берегом и белейшими кучерявыми облачками над ним и в нем.
Визин нажал клавишу — передавали про сенокос. Быстро закруглились и сообщили время: половина одиннадцатого. Визин перевел часы. Запел Эдуард Хиль. Визин выключил радиоприемник. «Ну вот, — вслух произнес он, — ты и прибыл, Кудеяр. Вот и начинается…»
Он обошел свое жилище, посидел на диване, в креслах и на стульях. В ванной оказалась и горячая вода. «Так, брат Визин, коллега! Вот ты и в Долгом Логу. И тебя здесь ждали. Дурных нема, как утверждает вахтер дядя Саша в далеком НИИ далекого города. Забронировали лучший номер. Улыбка администраторши. Скоро, очевидно, позвонят. Не отвечать, пусть телефон хоть разорвется. Конечно, глупо не отвечать, когда всем известно, что ты тут. И все же: не отвечать. Пока. И чтобы не искушаться — отключить. Решено».
Визин вооружился дорожным ножичком, снял колпачок подводки, отсоединил проводок, загнул его, отвел понадежнее от клеммы, поставил колпачок на место. Снял трубку, послушал — телефон был мертв.
Потом он пошел в ванную, приготовил прохладную воду, погрузился в нее и долго лежал, отмокая и остывая. Как ни странно, манипуляции с телефоном придали ему уверенности, настроение улучшилось. Выйдя и переодевшись, он почувствовал себя почти совсем бодро и деловито, и к карте, что висела на рейке над радиоприемником, тоже подошел бодро и деловито.
Это была карта области. От железнодорожной станции до Долгого Лога 220 километров. Так говорили в самолете. «Вот какие расстояния, — подумал он. — Не мудрено, что здесь еще не все разнюхано».
Он сел за стол, сложил, как школьник, руки перед собой, опустил на них голову и зажмурился.
Ему примерещился гигантский гейзер; толстая струя горячей воды с ревом уходит в небо, а вокруг расползаются желтоватые ядовитые испарения и клубясь обнажают в мутной парящей жиже скользкие женские тела с рыбьими хвостами… Кто-то через томительно равные промежутки магнитофонным голосом повторяет «не подходите… не подходите…» Визину мучительно хочется подойти, и он, презрев запрет, подходит, его окутывает желтое облако, и он вначале осторожно, а потом отчаянно, смело, полной грудью вдыхает… И — все исчезает. И сам он исчезает, превратившись во что-то бестелесное, летучее, как пар или газ, бесцветный, неуловимый. И вот эта новая субстанция свободно перемещается в пространстве, просачивается сквозь камни, стволы деревьев, землю, и она все видит и слышит, а ее не видит и не слышит никто…
Лицо его заливал пот, и он потянулся за полотенцем, и замер, потому что раздался стук в дверь. Через несколько секунд стук чуть слышно повторился.
— Да!
Вошла горничная.
— Здравствуйте. Я вас не потревожила?
— Ничего, — сухо отозвался Визин.
— Светлана Степановна послала узнать, может, вам чего-нибудь нужно.
— Кто такая Светлана Степановна?
— Так администратор же!
— Ага.
Визин стал ее разглядывать. Она была невысокой, плотной, миловидной, приоткрытый рот обнажал ровные, голубовато-белые зубы; у нее были длинные глаза, в которых таилась неуверенность.
