человек-ин так и остается жить среди людей — все зависит от его миссии. Тут, Визин, совершенно особый разговор, особое дело и — не в моей компетенции. Знай лишь, что Варвара Лапчатова и доктор Морозов стали инами.
Я не шел на встречу с тобой с определенным планом, чтобы сказать то-то и то, это похвалить, это покритиковать, как гудковский двойник. Нет, у меня иная цель. И с нее, видимо, надо было начинать, да вот я отвлекаюсь все время. Итак, моя цель — объяснить тебе, чем и почему ты нас заинтересовал. Чтобы ты, наконец, связал эти звенья «цепи событий», увидел что к чему и принял достойное решение. Ты уповаешь на исповедь Звягольского. Но зачем ждать? Тем более, если ждать придется, может быть, долго. И Звягольский, может быть, совсем не удовлетворит тебя.
Давай по порядку.
Во-первых, тебя укусил микроб, а точнее, тебя укусило несколько микробов, пока ты, наконец, это почувствовал. А микробы такие, между прочим, кусают не всех — они действуют избирательно. Потом — ты отринул свое открытие. Ты, конечно, испугался, — тогда, четвертого мая, вечером, в лаборатории. Собственно, ты не то, чтобы просто испугался, — ты ужаснулся, увидев в колбе этот «важнейший продукт», по твоему определению, потому что еще так свежа в памяти история с ДДТ и похожие истории. Но, как бы там ни было, а ты — отринул. Ты нашел диковинку на своем пути и не стал кричать на весь мир, а это у вас все же не особенно типично. К сожалению, ты и думать не стал, не удосужился разглядеть валентности своего продукта. Отрекся — и точка. Промах? Промах. И еще много у тебя великолепных промахов и заблуждений. Ты часто упоительно ошибался, и знал, что ошибаешься, и тебе были по вкусу твои ошибки, — особо недавние, — ты спешил их усугубить, с удовольствием пренебрегая своей логикой, тебе нравилось делать поперек здравого смысла и пребывать все время в состоянии неустойчивости, ты намеренно и упрямо что-то разрушал в себе, не отдавая отчета, что конкретно, спохватывался, пугался, но только затем, чтобы еще ревностнее продолжить разрушение. И все это единственно потому, что било по стандартам. И, признаться, мне также все это в тебе нравилось: я видел, что ты громишь надстройки, освобождая здоровую основу.
Да, ты заинтересовал нас, Визин, поскольку оказался нетипичным, поскольку захотел совершить Поступок, расхотел быть клише, задумался о человеческой полноценности, оскорбился, что тебя выделили из суетных соображений, то есть — как бы дали подачку.
Ты заинтересовал нас и продолжаешь интересовать еще и потому, что в тебе поколебалась самоуверенность. Ты сформулировал — «самоуверенность ученого». Поставив, правда, — вполне объяснимая острастка, — этакую заслоночку-стеночку под названием «право на допущение». Ты дал соблазнить себя юному сумасброду, хотя тут не излишне было бы рассмотреть мотивы. И еще многое другое ты сделал и подумал, мимо чего мы не решились пройти.
Между прочим, заинтересовал нас не ты один. Привлекает уже вся компания, что решила достичь Сонной Мари. Согласись, не ординарная компания! Тысячи человек прочитали Колину писанину, а тысячи слышали о Мари и до него. А решилось — несколько человек. Если бы все люди, удрученные, как они, двинулись на Макарове, образовалась бы лавина. Это была бы катастрофа. Но вот видишь — тысячи не пошли. Имей в виду, что не все там, в Макарове, — некоторые на подходе. Решительные люди. Мы и их будем полегоньку подталкивать — не исключено, что кое-кто из вас, обогатившись и духовно прозрев, захочет стать ином. Мы пойдем навстречу. Это только обогатит человечество, оно быстрее выпрямит свой мир. Вот чем и оправдан наш интерес. Не скрою, впрочем, что ты вызываешь специфический интерес. Потому что перспектива у тебя специфическая.
Вот только озадачил меня твой побег. Я знал, что сбежишь. Но чтобы так, таким воровским образом, ночью, бросив всех… Я понимаю: волнение, испуг. Тебя взбудоражил Звягольский-Боков. И именно испуг подсказал тебе новые ходы. Да и есть чего испугаться! Вместо одной буки, которую отринул и вознамерился похоронить в дебрях памяти, — две буки: незабытый «важнейший продукт» и новая Лета. Ты не подумал, что в случае со Звягольским никакая Марь, может быть, и ни при чем. Три недели в тайге, один, без сноровки и привычки — такого вполне хватит для людей его склада, чтобы лишиться рассудка. Как же ты не подумал? Ну да — ты сам впервые в тайге, у тебя самого — ни сноровки, ни привычки…
Вы не просто устроены, ничего не скажешь. Гордые и самолюбивые, смелые и решительные, упорные и терпеливые, возвышенные и мудрые. И тут же мелочность, тщеславие, корысть, эгоизм, хамство… Все это, как мы уже условились, в чисто земном понимании… В высшей степени неприглядна прежде всего трусость. И не надо отговариваться инстинктом самосохранения… Ведь если бы мы, ины, открылись сейчас и пришли к вам, вы бы, — это вполне можно допустить, во всяком случае нельзя исключать, из одной трусости могли бы пустить в нас ракеты. Не так ли? Другой вопрос, что мы не боимся, они нам не опасны, эти ваши игрушки. Но досадно, что вы бы, возможно, схватились прежде всего за них. Ведь мы, ины, романтики…
Да, феномен страха имеет множество аспектов. И в этом свете понятно твое желание сделать не открытие, а закрытие…
Почему ты молчишь все время?..
4
«…Зачем же ты убрала руку, отпустила его руку, что за страхи, он еще подумает, что ты какая-то деревянная, дубовая, ничего не поняла, он — так настежь, так щедро и безоглядно распахнувший свое сердце… Боже, какие потрясающие слова! Разве ты слышала что-нибудь подобное?! Бедный, потерянный Меджнун… Ах нет! Не бедный и не потерянный, а самый богатый, самый счастливый из всех людей…»
Рука Жана была горячей и сухой; она была очень доверчивой и довольной, эта тонкая рука. И поэтому Марго сама испытывала едва ли не счастье — во всяком случае, впервые за последние дни перестало в страхе трепыхаться сердце. И не было потребности захлебываясь извергать потоки слов, чтобы освободиться от этого мучительного клокотания в голове, в груди — во всем ее существе, так угрожающе копившем взрыв. Она удивлялась, что взрыв еще не произошел — пока все были только предупредительные сигналы: ночью во время грозы и потом днем, на лужайке; по-видимому, часть энергии взрыва изошла пока в ее воплях и истерике. Она не понимала, откуда берутся силы сдерживаться, устаивать, не понимала, как смогла не пойти за подводой, увозившей Веру. И теперь она, наконец, блаженно расслабилась и отдыхала, зная, что опасность взрыва миновала — миновала, во всяком случае, на время, хотя бы и на короткое.
«Жан, мальчик мой, — мысленно говорила она себе, какой-то другой „себе“, которой уже не хотелось разговаривать, зато очень хотелось слушать, — мальчик мой, неужели правда, что ты меня любишь? Это же такое чудо! Ты готов забыть свое сокровенное, свою беду, и не хочешь забывать меня? Чудо! Если бы ты знал, какой ты мне сделал подарок! Прекрасное чудо, мальчик мой, великое! Ты можешь даже и забыть меня, и ты, конечно, забудешь со временем, но что из того? Чудо-то останется! Ах, как это хорошо… Родной мой и любимый! Муж мой! Если бы ты мог представить, что я испытываю сейчас. Ведь я счастлива: я — любима! Я давно и мысли не допускала, что могу быть любимой. А теперь — вот: это стало правдой здесь она, эта правда! И я люблю тебя еще сильнее и буду любить всегда, даже зная, что не любима тобой или любима „спокойно“. Может быть, в том и заключалась моя беда, что я не чувствовала себя любимой рядом с тобой. Но отныне я примирюсь, вот увидишь, скрип тормозов под окнами буду переносить стойко. Вот увидишь. Я пойду, родной мой, пойду до конца, вместе со всеми. Потому что теперь уже никак невозможно не пойти…»
5
…Ну — помолчи, помолчи, соберись еще с духом.
Надо отдать должное, ты выстроил достаточно убедительную схему: предпочтение счету, рациональному, математическому — математический уклон — научно-технический бунт — обольщение техникой, научно-технические суеверия — морально-этические и нравственные суеверия — индустрия удовольствий, наслаждений — противоречия между нравственным и природным искривленный человек — искривленный мир. Такова схема. Ну, а дальше переступание граней, накапливание душевного груза, отчаяние… Но почему было отдано предпочтение прагматическому, математическому? С какой стати?
Я хочу предложить тебе одно рассужденьице. Это — не подсказка, не рецепт, тем более. Я лишь предлагаю подумать в определенном направлении.
Начнем с «венца творения».
Мы — единственные разумные существа в природе, — сказали себе люди. Мы — венец. Так они сказали. Потому что некогда в раю увенчали не птеронодона какого-нибудь или динозавра, не гада морского или красавца-махаона, которые могли претендовать на венец хотя бы по праву старшинства, а именно эту наивную и беспокойную парочку — Адама и Еву, именно в них Создатель вдохнул то, что у вас принято называть разумом.
Но задумались ли вы, почему именно на Земле, этой молекуле Космоса, создались такие условия, сложилась такая обстановка, что появились вы, люди? Случайно это или закономерно? Если первое, то естественно возникает вопрос о смысле и цели вашего бытия, ваших потуг. Ибо случайное — это случайное, оно развивается по принципам случайного: случайное начало, случайный конец. Если второе, то почему подобная же закономерность не может проявить себя в другой точке Космоса?.. Возможно, вы и задумывались над этим, но неглубоко, и сознание единственности стало аксиомой, а над аксиомой не рассуждают. Поэтому вы и не в состоянии объяснить, какова природа этой странной тоски, которая наваливается на вас, когда вы оказываетесь под куполом мерцающего и мигающего ночного неба. Оно вам, Визин, не мерцает и не мигает — оно вам подмигивает. И не под куполом неба вы, а под колпаком. В том самом смысле, в котором это выражение употребляют сыщики. Под колпаком ночного подмигивающего неба. Вы ведь целиком зависите от него, оно направляет каждый ваш шаг. А вы в своей гордыне принимаете за аксиому то, что аксиомой никогда не было.
Ты в письме к дочери советовал ей прислушиваться к себе. Почему же ты сам так робко прислушиваешься? Твой Мэтр испугался не регуляторов памяти, к открытию которых он так близко подошел, — он испугался собственной неспособности прислушиваться к себе, упустил время. Вот какой микроб укусил его.
Почему активизировался этот микроб, почему распространился?.. Может быть, все начинается со школы, этой колыбели всех находок и потерь?.. Может быть, ты и прав, заподозрив в идеализме воспитательную теорию, которую ты лукаво назвал «романтической»?.. Думай сам. Тут — тысячелетнее царство цифр, счета, и сплошь конфабуляция, когда дело касается этики, духовного. Да и касается ли дело данных материй? Не подменены ли они? Куда уж дальше, если Добро и Зло стали практически чисто количественными понятиями. Не говоря уже о «пользе» и «не-пользе»… Не потому ли отстаивать, утверждать, убеждать — нередко трактуется как «бить в морду»? Умеют ли воспитатели, в состоянии ли уметь то, что требуют от своих подопечных, и то, что требует от них их положение, общество? Как внушить почтение к идеалам, если часто нагляднее и доступнее контридеалы?.. Вот вопрос.
Когда все общество полагает себя единственно разумным, то это можно, наверно, назвать общественным или стадным индивидуализмом. Коллективная гордыня — это сумма гордынь индивидуальностей. А человек, обуянный гордыней единственности, не в состоянии уяснить даже элементарного напутствия.
Сознание единственности ведет к сознанию избранности, исключительности, оно — как скорлупа, как клетка — не позволяет вам оглядеться, и все, что противоречит этому сознанию, мнится враждебным. И уникальная получается ситуация: вы пробили земную твердь и вышли за пределы атмосферы, вы насочиняли и наделали массу интересных, замысловатых и даже неглупых вещей, — кстати сказать, и уйму совершенно ненужных, — а покоя нет. Нет его все-
