городского головы знали лишь посвящённые. Мэрство неокортекса стало беспрецедентным экспериментом.
Отключить некоторые центры рукотворного мозга решили на государственном уровне почти сразу — больно уж накладно обеспечивать неокортекс электроэнергией. Каждый нейрон по функциональности и энергозатратности был сравним с мощным компьютером, а в неокортексе их насчитывались миллионы. Тогда-то Проша и лишился возможности абстрактно мыслить. Мы не очень роптали. Современный человек использует мозг на каких-то пять процентов. Прохор и так перещеголял любого из нас в разы. Всякую получаемую информацию обрабатывал в тысячные доли секунды и тут же выдавал оптимальные решения. Всё на благо родного района! Каюсь, забегали к Проше и мы, учёные всех мастей. Между делом наш умник сводил результаты сложнейших наблюдений и делал сверхточные заключения. А интуиция, фантазии… Да, что фантазии — не каждый живой-то мозг способен воспарить над прагматикой.
Центр следил за успехами Проши с одержимостью исключительной. Успехи, кстати, того стоили. За время Прошиного руководства экспериментальный городишко, где и жителей-то всего ничего, превратился в тот самый город-сад. С федеральных дотаций мы слезли и даже стали отчислять в казну весомые суммы.
По миру поползли слухи о чудо-мэре. Кто-то болтал об инопланетном разуме. Кто-то склонялся к мысли, что под псевдонимом Прохор Прохорович кроется целый штат высоколобых гениев. Кое-где заговорили об оружии последнего поколения — интеллектуальная бомба, призванная уничтожать противника с экономического тыла. Разговоры эти очень не нравились Центру. Прошу пришлось спрятать под великолепную голограмму седовласого господина. Никакой бомбы — человек, как человек. Разве что умён чрезвычайно. Как и подобает руководящему звену в нашей прекрасной стране. Версия получилась красивой, патриотической, но люди зашептались опять. Таинственный мэр показал, наконец, лик, однако, никто не видел его вне стен кабинета. Народу и вражеским голосам это казалось подозрительным.
В Центре снова заволновались. Тем более, что взгляды из-за рубежа становились всё пристальней. Нашему НИИ дали задание во что бы то ни стало найти способ вывести мэра-затворника в народ. С тех пор мы бились над проблемой, как бы минимизировать процессоры, обслуживающие искусственный интеллект. Проникся идеей и сам неокортекс. Он, как любой мозг, имел свои idee fix. Проша болел живописью. Эмоций, замешанных сугубо на аналитике, ему не хватало.
В кабинет вошла Истра. Внесла кофе. Я зыркнул на датчики за щитом. Так и есть — крупные отделы коры, отвечающие за оценочные суждения, блокировались. Это происходило всякий раз, когда видео- анализаторы отправляли в неокортекс информацию о появлении моей жены. Проще говоря, негодяй был влюблён. Стоило появиться объекту обожания, недоукомплектованный Ромео терял львиную долю своей премудрости. На какие-то факты даже закрывал зрительные анализаторы. Всё как у людей. Конечно, это касалось только поступков и речей Истры, однако… Смешно, но меня это раздражало. Проша любил Истру непостижимой для меня прагматической любовью. Как такое возможно я не понимал, оттого бесился ещё сильней.
— Как дела? — поинтересовалась она, ставя перед нами с Анатолием чашки.
— Опыляем, — прошипел я.
— Истрочка, — донеслось из динамиков — будьте любезны, и мне кофейку. — Истра поднялась и проследовала к пульту. Ввела вкусовые и температурные параметры, добавила обонятельные. Включила сигнал воздействия на центры удовольствия. — Отличный кофе, — сладко протянул Прохор.
От этого елейного, полного неги баритона мне захотелось размозжить результат своих многолетних трудов каким-нибудь тяжёлым предметом.
— Пятнадцать процентов функций неокортекса переведено на нанообслуживание, — отрапортовал уставившийся в датчики Анатолий. — Частично электропитание отключено.
Скоро наш умник начнёт разгуливать, где ему заблагорассудится. Например, вокруг моей жены…
— Центр на линии, — Истра направилась к выходу. — Толя, скинь мне данные.
Анатолий, не отрывая глаз от шкалы, кивнул.
— Шестнадцать процентов, — крикнул он вслед закрывающейся двери.
Привезённый из института сверхмощный наноскоп демонстрировал — ассемблеры распределяются по недрам неокортекса равномерно. Нейроны функционируют слаженно. За Прохора можно было не волноваться. Да и чего за него волноваться! Обычная нанопрививка. Любой младенец подвергается такому «опылению», гарантирующему здоровое функционирование организма. С Прошей мы сейчас проделывали, по сути, то же — внедряли в его ткани прилежные наночастички. Хорошо, что я не послушал коллег и не поволок Прошу в лабораторию. Интересно, как они представляли себе депортацию десятков тонн аппаратуры, к которой прикован мозг? Перегородить все магнитрассы и пустить по ним товарный состав? А на возмущение горожан отвечать — это наша лягушонка в коробчонке… то есть, мэр в лабораторию едет. Чушь!
Поздно вечером, оставив преображённого Прохора на попечение коллег, мы с Истрой отправились домой.
— Думаешь, завтра он может уже приступить к работе? — сомневалась жена. Снова в её голосе звенела тревога.
— Может! — отрезал я. Потом, взяв себя в руки, прибавил: — Но с недельку пусть адаптируется. Понаблюдаем.
На следующий день Проша увлечённо живописал в своём воображении какие-то сюрреалистические этюды. Они отображались на мониторах, распечатывались и, когда я явился с визитом, затопили уже весь кабинет. Мэр вдохновенно творил, эксплуатируя на максимальных оборотах полученные возможности — воображение и творческий потенциал.
На второй день он вышел на пленер. С удовольствием переносил на монитор бездонную бирюзу небес и пахнущие хвоёй липовые аллеи. Коробку с мозгом выгуливала моя группа почти в полном составе. Невдалеке самозабвенно изображал творческую активность голографический Прохор Прохорович — кружил у мольберта, грыз кисти и восхищённо таращился в пространство. Со стороны всё выглядело вполне убедительно — мэр-живописец, а метрах в двадцати сгрудившаяся плотным кольцом свита. Но сопровождающие лица зевак не интересовали. Публика топталась на почтительном расстоянии. Да, собственно, могло ли быть иначе — охрана к погружённому в творческий экстаз чиновнику не подпускала на пушечный выстрел.
А на третий день все входы и выходы в Думе оказались блокированы. Об этом, заикаясь, сообщила мне Истра, как обычно отправившаяся утром на свой наблюдательный пост у дверей кабинета нашего детища.
— Слава, он ни с кем не разговаривает! — испуганно шептала она в видеофон. Карие глаза, казалось, залили пол-лица, чернота в радужках сгустилась, утопив зрачки.
— Как он мог запереть двери, он же… он же… голограмма! — растерялся я. — Ему кто-то явно помог! Некто из плоти и крови! Надо вычислить, кто! Страшно подумать, что на уме у этого человека. В его руках искусственный сверхмощный интеллект! Только представь, во что это может вылиться.
Истра закрыла лицо руками, всхлипнула в ладони.
— В город направлены войска. В Центре подозревают, что это теракт.
Когда я прибыл на место, там уже стояло оцепление. Стали подтягиваться обескураженные сотрудники лаборатории. Все были здесь, выходит, захватили неокортекс какие-то люди, кому и знать-то о его существовании не полагалось. Из Думы не доносилось ни звука — никаких требований, условий или угроз. В Центре бушевали. Людей из близлежащих домов спешно эвакуировали. Городок замер.
Штурмовать Думу запретили, опасаясь, что в процессе операции неокортекс будет уничтожен. Регулярно военные делали попытки связаться с засевшими в строении неизвестными. Ответа не получали. Не отзывался на наши призывы из лаборатории и неокортекс. Аппаратура словно сошла с ума, сигналы мозговой деятельности Прохора зашкаливали за все вероятностные пределы, но расшифровке не поддавались. Складывалось впечатление, что наш питомец активно общается с каким-то непостижимым разумом. В диалоги с инопланетными сущностями я не верил. Верил в психическое расстройство
