— Заканчивался золотой песок? — догадливо откликнулась Телксиепия. А я к тебе пошла, потому что всегда тебе завидовала. Тебе не надо прятать эти крылья, у тебя фигура всегда была пропорциональной… Когда превращаешься в сирену, все кости выворачивает! А потом постоянно из-за крыльев спина чешется. И, думаешь, я сама не знаю, что как только меня будет много, все эти люди от меня отвернутся? Стараешься, работаешь, а на выходе… А все вокруг говорят, что пора сменить тему. Но я ни о чем больше петь не могу! Ведь смерть — это самое непостижимое, с чем сталкивается каждый!
— Побереги эти песни для интервью! — почти заорала на нее Эрато. — Я всю ночь пыталась уйти от этой непостижимости и даже раза два чуть с ней не столкнулась! Послушай, я постараюсь сделать все для продвижения твоего очередного «Танго со смертью»…
— «Последней сказки Марины», — вежливо поправила ее сирена.
— Сколько угодно! — оборвала ее Эрато. — Я это делаю даже не для тебя, а потому что мне нельзя ни в чем отказывать Холодцу. Но я обещаю работать… душой, сделать из твоего творения нечто… питательное. Но и ты помоги мне! Ты же больше разбираешься, как попадают к нему в лапы!
— Что посоветовать тебе в такой ситуации? Холодца можно победить лишь его же оружием, так это ты и без меня знаешь, — задумчиво промурлыкала сирена. — Ты хочешь как-то реабилитировать себя перед младшими музами? Мой тебе совет: постарайся спровоцировать против них открытую войну! Сделай так, чтобы им объявили войну, чтобы такое вялое неопределенное противостояние против них прекратилось.
— Ты ч-чего? — не поняла ее Эрато. — Я и так им сделала много гадостей…
— Ты должна верить в своих сестер! Лично я верю в парнасских сестер! И очень хорошо знаю, что пока музе не объявили войну открыто, ее сущность не начинает работать. Ты тоже об этом не знала? Тебе надо было больше общаться с горгонами, — назидательно заметила Телксиепия. — До открытого объявления войны муза всего лишь простой талантливый человек, может быть, такой непризнанный гений. Хотя я не верю в несостоявшихся гениев. Если человек талантлив, то он обязательно добьется успеха… и без меня.
Чтобы сирену опять не занесло, Эрато нетерпеливо постучала безупречными гелевыми ноготками по столу.
— Ах, я опять увлеклась, — извинилась Телксиепия. — Больше всего он боится Каллиопу, к которой тебе и сунуться никак нельзя, она именно твое появление расценит военными действиями, и что-то мне подсказывает, что она давно… на тропе войны. Никогда не понимала эту вашу Каллиопу… Она всегда выбирала такие неудачные воплощения. Ты ведь почему с ней ошиблась? Ты считала, что ею может стать лауреат отечественных литературных конкурсов? Но это не связано с профессиональной средой. Иосиф Бродский став лауреатом Нобелевской премии, с большим трудом закончив среднюю школу, но он так музой и не стал! Он вообще здесь жить не смог. Ты этого тоже не знала? Но, полагаю, ты хорошо знаешь, кто сейчас у вас — Каллиопа, да? Я ее сама боюсь, не меньше тебя. Особенно не понимаю ее желания… святости. Играть святую очень тяжело. Быть такой положительной — какая-то неправда в этом существует… Хорошо-хорошо! Только дай мне водички, в горле пересохло.
Эрато встала, налила ледяной минералки из холодильника, молча подав его сирене. Та жадно схватила высокий бокал своими тонкими пальчиками, зажмурившись от удовольствия.
— Ты помнишь, как Холодец уничтожил всех, кто мог хоть каким-то самым невероятным образом стать Каллиопой? Ладно, что спрашивать с музы, которая может соображать только ниже пояса? — недовольно проворчала сирена. — Перед большим грабежом, к которому он всегда прорывался, вдруг появилось письмо деятелей культуры. Вот, шла утром, специально распечатала для тебя из Википедии.
Она достала из сумочки небрежно сложенную бумажку с заголовком «Письмо сорока двух». Речь в распечатке шла о каком-то письме, которое подписали самые известные на тот момент писатели. Понятно, что она меньше всего думала об этом письме, ведь в то время ей было всего восемнадцать, золотой песок Эрато искрился на ее коже, а жизнь казалась скатертью-самобранкой.
Авторы письма призывали президента страны запретить «все виды коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений», ужесточить законодательство, ввести и широко использовать жёсткие санкции «за пропаганду фашизма, шовинизма, расовой ненависти», закрыть ряд газет, журналов и телепрограмм, приостановить деятельность Советов, а также признать нелегитимными не только Съезд народных депутатов и Верховный Совет Российской Федерации, но и все образованные ими органы (в том числе и Конституционный суд). Писатели потребовали вдобавок запретить и «разогнать» все незаконные военизированные и вооружённые формирования, действующие на территории страны, чем развязывали руки президенту в организации военных действий на Кавказе.
«Нет ни желания, ни необходимости подробно комментировать то, что случилось в Москве 3 октября. Произошло то, что не могло не произойти из-за наших с вами беспечности и глупости, — фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть. Слава Богу, армия и правоохранительные органы оказались с народом, не раскололись, не позволили перерасти кровавой авантюре в гибельную гражданскую войну, ну а если бы вдруг?… Нам некого было бы винить, кроме самих себя. Мы «жалостливо» умоляли после августовского путча не «мстить», не «наказывать», не «запрещать», не «закрывать», не «заниматься поисками ведьм». Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми. Добрыми… К кому? К убийцам? Терпимыми… К чему? К фашизму?
…История ещё раз предоставила нам шанс сделать широкий шаг к демократии и цивилизованности. Не упустим же такой шанс ещё раз, как это было уже не однажды!»
Письмо было написано в какой-то склочной риторике с огульными ярлыками, но явно преследовало вполне прозрачные практические цели политического переворота. Это было письмо из числа тех, что пишут себе сами адресаты, а после просят других людей бросить их в почтовый ящик из соседнего города. В каждой строчке чувствовался почерк Холодца, его вековая искушенность и абсолютная беспринципность.
— А после этого нам Аглаофа сказала, что эти люди предали Каллиопу, как мы… Персефону, — с запинкой пояснила ей сирена, усмехнувшись уголками губ. — Конечно, они сами не поняли, что произошло. Самая читающая страна мира, мечтавшая иметь их книги, вдруг резко перестала читать. С ними произошло то же самое, что с… нашей общей передачей «Подробности». А ведь среди них были писателифронтовики! Раньше все фильмы по их книгам смотрели с восторгом, а потом я видела новые фильмы по их книгам к Дню Победы, там актеры не могли произнести текст. Не понимаю я этих «коллективных писем»… Зачем им понадобилось «быть в струе»? Мне кажется, это, скорее, неправильно. Надо быть отдельно. Красивым водопадом. Или рекой. Или даже морем. Или небом. Но где им стать небом? Значит, надо использовать их мелочную склонность быть в общей струе. Как устраивать подобные «массовые мероприятия», не мне тебя учить. Тебе повезет! Я считаю, везет каждому, только не каждый умеет этим пользоваться.
Эрато смотрела на этот листочек, с трудом понимая, во что влезла, захотев добавить себе несколько золотых песчинок. Только теперь до нее стало доходить, что она взяла на себя, не выполнив простого условия горгоны. Она знала, что есть такие «круги» в недрах силовых ведомств и спецслужб, которые нисколько не заблуждаются на счет уровня литературного дарования Каллиопы, они постараются и ценой собственных душ заставить ее замолчать. И если вновь не заставить Каллиопу заговорить, то, прежде всего, ее светящийся отпечаток украсит седло одного из сыновей Подарги.
— Аглаофа еще сказала, что, наверно, теперь Каллиопа нашла женское воплощение, что очень нехарактерно для эпоса на русском, — как сквозь туман услышала она голос Телксиепии. — Но когда она увидела, кого, Холодец тащит в писатели, каких баб, как каждую их повестушку называет «роман», она сказала, что он делает это нарочно. Ну, чтобы все потом отшатнулись от женского воплощения музы эпического жанра. Несложно было догадаться, что мы все здесь оказались из-за нее, во всех языках сейчас эпос исчез, сравнялся с беллетристикой, с жанровой прозой, да и задач там таких нет.
Гермес всегда думал о двойной выгоде каждого своего хода, это теперь Эрато понимала вполне. Во и тут он убивал двух зайцев, нагло выставив в качестве «писателей» обычных амбициозных графоманок, перед этим подорвав веру в писателей вообще «письмом 42-х». Любой, кто из вежливости верил, будто эти дамы, надувавшие губки в своем объединении «Литература — имя женское», после любого их опуса терял
