— А власть?!
— Ку-ку.
— Но я был нужен!
— Ораве.
— Я заменим?
— Да.
— Врешь, проклятая вещунья! — кричал Могучий Орел и, отвернувшись, закрывался крылом, чтобы Кукушка не видела искаженного страданием взгляда.
— Кто может заменить меня?
— Любой.
— А имя?
— Дадут.
— Кто?
— Орава.
— Та, которую я.
— Та.
— Врешь!
— Ку-ку.
— Я жесток?
— Относительно.
— Я жалок?
— Относительно.
— Я болен?
— Относительно.
— Может вернуться утраченное?
— Нет.
— Что же произошло?
— Жизнь.
И всегда, помолчав, он задавал последний вопрос: — Что меня ждет?
И ответ всегда был один и тот же:
— Бессмертие.
Это слово впивалось в него, как стрела, и он, страдая, прогонял Кукушку. «Что мне от бессмертия? — думал он. — Легче ли от сознания того, что имя твое войдет в века? В таком-то веке, скажет какой-нибудь обстоятельный потомок, в таких-то краях жил-был Могучий Орел. Но я не увижу лица этого потомка, не услышу, каким голосом произнесет он эти слова… Кто им расскажет, что в конце своих, дней пережил тот, которому не было равных? Одинокий, ненужный…» Случалось, им вдруг овладевала жажда деятельности.
Он покидал замок и летел над землей. И хотя она не была уже голубой и зеленой, а сплошь черной, он деловито оглядывал ее с высоты, придумывая, как ее преобразить.
— Мы соберем тех, кто остался, — говорил он верному своему телохранителю. — Мы все им прямо скажем, и они услышат своего господина и друга! Мы оздоровим реки и степи, изведем этих проклятых букашек, которые уничтожают леса. Мы запретим охоты — пусть зверье нарождается заново и селится, где хочет…
И вот уже далекие мысли, подобные свежему ветру, пронизывали его. «И тогда у меня будет, новый двор, новые служители, я уничтожу все старые Уложения и издам новые, и обнародовать их будет ровным красивым голосом молодой Сарыч. Подрастет молодежь, я изберу для вершения дел лучших, мы перестроим дворец, и во времена шумных приемов молодая царица будет сидеть рядом со мной на новом троне. А этого окаянного Дятла я прикажу посадить в клетку и кормить через день букашечьей падалью.» Он так увлекался, что забывал, куда летит, А когда спохватывался, то видел: внизу чернеет земля, а вдали чернеет лес, а в обмелевших речках копошится разная нечисть, и тусклое солнце опускается за горизонт, испуская зловещий и надменный свет. Лететь к Обручу? Все повторить снова?
Описав круг, он летел к замку. «Нет, — говорил он себе устало. — Не будет повторения. И незачем повторять…» Как-то ночью он вдруг проснулся, словно от чьего-то зова. Был ли то отголосок сна, или возбужденное сознание случайно выплеснуло тот окрик — в первые секунды ничего невозможно было понять. Он встал, прошелся, выглянул в окно: ночь была теплой и лунной, тишина стояла убийственная. Он подошел к двери — за ней стучало сердце Старшего Сокола. И Могучий Орел понял, что надо делать. Тело его ныло и волновалось, как перед броском на врага.
— Сокол! — звонко, как когда-то раньше, позвал он.
— Есть, Ваша Недоступность!
— Двадцать кобчиков! — Он не рискнул приказать «сорок», как прежде: число их уже сильно уменьшилось, — Есть…
И все было по-старому: полет, море, ожидание и — спокойный голос: «А теперь вы должны умереть…» Только вмешательства господина уже не требовалось — все кобчики умерли сами, настолько они были слабы: небольшое напряжение, судорога и — конец… Он припал к Обручу и простонал;
— Хочу бессмертия! Хочу видеть глаза далекого потомка, когда он произнесет мое имя! Хочу знать это неведомое «потом»…
И свет Обруча напрягся и заискрился.
XXI
«Они снова, — читаем мы у Посвященного, — привели в действие свой обскуратор и исчезли, и, таким образом, я оказался не у дел. Надо полагать, они утомились и пожелали сделать перерыв, чтобы произвести необходимые манипуляции для восстановления сил, манипуляции, коих я не должен быть свидетелем, Всякий раз, когда они „исчезали“, меня поражало не то обстоятельство, что они не рискуют доверить мне определенных своих знаний, но то, что они доподлинно знают, чего мне знать не следует, а что допустимо.
Мне позволялось быть свидетелем настоящих чудодейств — ноблы не опасались их показывать, в твердой уверенности, что я не пойму принципа. И вдруг — обскуратор! Стало быть, сейчас произойдет нечто, что может быть мною понято. Стало быть, затмить полагалось мне доступное. Что?
Обнажая свои „чудеса“, ноблы не боялись и удивить меня, то есть исторгнуть из меня чувство сверхъестественности, — они были убеждены, что не исторгнут; иными словами — попросту знали, что я не пойму, но не стану искать сверхъестественных причин, что мы, земляне, не сочтем непонятное сверхъестественным и не падем ниц, как падали перед сверканиями молний и ударами грома наши далекие предки. Да, прекрасно они знают нас, эти ноблы. И мудрено им было заблуждаться относительно меня, существа, которое наблюдает с транскоммуникатором в руках — разумеется, несовершенным с их высоты, но все же способном автоматически переводить незнакомый язык.
Итак, они сделались невидимыми, а я стал ждать их появления и пока размышлял над увиденным и-услышанным. Я думал над гипотезой — „ноблы претендуют на нашу Землю“. Возможно… Н-6813 меньше Земли, и ноблов, по всей вероятности, меньше, чем нас. Однако уровень знаний и технические возможности делают их во много сильнее. Им у себя тесно, и это серьезное обстоятельство. Отсюда наша задача: скорейшее и крепчайшее объединение на основе лучшего, что есть в лучших из нас. „Возьмемтесь за руки, друзья“, как сказал поэт прошлого века.
Но есть и другая гипотеза: „ноблы ищут с нами контакта, который понимают соответственно своей логической системе“. И если они пока еще не решаются на непосредственный диалог, то потому лишь, что не располагают исчерпывающими, на их взгляд, знаниями о нас. Словом, проявляют осторожность.
Возможно (и к последнему я склоняюсь все больше), дело не в одной осторожности, а в том, что ноблы не одинаковы, то есть — мыслят не одинаково. Одни более воинственны, говоря нашим языком, и жаждут получить жизненное пространство силой, другие же, судя по всему, настроены иначе. То есть между первыми и вторыми нет полного согласия, что, надо полагать, также задерживает осуществление их планов.
Такой вывод напросился в мои раздумья в связи с Наставником юношей, который уже пожил на Земле и которого невозможно отличить от человека. Его взгляд, поведение, его слова… Без сомнения, он принадлежит к вторым в моем условном, прикидочном их разделении.
Я постоянно ощущаю, что между ним и мною словно телепатическая связь. Он все время как бы подсказывает мне: вот здесь нужно обострить внимание, а здесь — ослабить, поймите мою работу верно, это серьезно. А я как бы поддакиваю, прошу тут замедлить, там убыстрить…
Впрочем, пора: я ощутил смутный сигнал, сейчас они продолжат… Боже мой, они ему морочат голову, а он поддакивает…»
Затруднительно здесь, после этого места «Записок» не заподозрить нашего Посвященного в излишней доверчивости и в мягкосердечии. Да что уж: он — Посвященный…
XXII
Могучий Орел переживал первые дни бессмертия.
Телесных изменений никаких не произошло, только внутри как бы что-то остановилось и затвердело. Не было и прилива сил, на который он так рассчитывал.
Зато появились незнакомые доселе, нарастающие, как приступы, ощущения вневременности и безразличия ко всему. Он уже не охорашивался перед зеркалом, не следил за своей внешностью, а ходил развесив хвост и волоча крылья; оперение его свалялось и приняло тот неконкретный цвет, который обычно
