— Не горюй, Драгош, — сказал Ростислав. — Кровь твоя в жертву пошла.
Поклонились все Велесу, угощение подали, сами распили и домой собрались. И вдруг — совсем близко — завыли.
Подумали на волков, рядом их много мечется, Родитель всё-таки. Аскольд на всякий случай покосился в сторону радимичей. Их предводитель молча промакивал лоб рукавом.
Вой перешёл в громкий плач. Где-то совсем близко надрывалась девушка. Неужели сестра вызнала где капище? Со всеми прийти она не могла, он бы запомнил. Если позже — птиц бы потревожила. Хотя — она же им своя. Но зачем тогда плакать? Ведь он победил. Скогге, или, по-здешнему, навка?
— Владко, спросил бы?
— Спрашивал. Птицы не знают, не видели. Иначе б не молчали.
— Что за напасть, — поплевал через плечо Светан. — Может, Недоля чья-то. Я даже знаю чья.
Попросив у Деда защиты и доброй дороги, мужчины вернулись в усадьбу. Хильдико с разбегу прыгнула на брата.
— Я всё видела! Я знала, знала!
Аскольд отлепил её от себя и подошёл к Любомире, которая присела на крыльце, на перила.
— Всё, я тебя отстоял. Будешь моей теперь.
Блеснули глаза у княжны. Но не от радости. Только и слышно от него: «я», «моей»… Как-то там Драгомир Твердиславич, живой ли? Пойти посмотреть…
Радимичи гостили ещё два дня, пока Драгомир умывался настоем кровавника,[51] а его храбры всё чаще задевали Ростиславовых локтями в сенях. Варяги по сеням не слонялись: были дела поважнее.
Багровела трава у хлева, коптились днища котлов, бухло тесто для коровая. Гремели сундуки, легла на скамью кунья шуба,[52] ждёт невесту огневой наряд.
Любашка не показывалась на людях, над ней пели сёстры, укладывали приданое, плакали.
Плакала сама Любашка или нет — блёклым голосом повторяла за девушками:
На свадьбу Драгош не остался, ушёл накануне, рано утром. Княжичи сами вешали за ним засов.
Усадьбу накрыла тишина, только солнце щекотало ставни — цеплялось, чтоб подняться выше, птахи купались в пыли, гнус гудел… Хлестали по пёстрым бокам хвосты, стадо лилось на луга. Конюхи с Владком пошли проведать табун.
Ограда разломана, кони мечутся, и меньше их… чуть не вполовину. Сторожа? У одного лицо вчистую выедено, второй поломан весь, сказать ничего не успел, только кровь ртом пошла.
Рванулась братина на поиски. След остыл, лошадей и не сыщешь. Целыми привели только двух, с остальных — то копыта обглоданные, с кого — хвост, с кого — зубы. Принесли красные ошмётки — разорванная в клочья рубашка-целошница.[53] Будет переполох и на женской половине…
Ростислав рвал на себе волосы, братья-волки рядком сидели на поленнице и в четыре голоса причитали над косточками. Из женского дома никто не показывался.
— Боятся, — прошипел князь. — Правильно делают. А ну все за мной.
Пегая стая хлынула мимо курятника, трое серебристо-чёрных волков впереди ткнулись носами в руки князя. Он поскрёб им за ушами и под салазками.
Четвёртый остался: прижимал лапой конскую ногу и сипло постанывал.
Выпорхнула из светлицы Хильдико, покружила над поленом, потрепала аспидный загривок.
— Не плачь, Ворон-то твой жив…
Владко громко шмыгнул:
— Как ты не поймёшь. Я же не с одним Вороном… Я их всех кормил, поил, объезжал, холостил… Купал, гривы расчёсывал… А теперь всё-о-о…
— А вот и не всё — пока не отомстим, — девушка задумалась.
— Мы этого не оставим… Будь у него стада, всем глотку перегрызём… Я с него шкуру спущу-у-у…
Хильдико обняла его и погладила по голове. Волосы были пушистые и горячие.
— Я бы сама спустила — за брата. Но придётся остаться… Буду удачу вам звать.
— Да… Видно то нам Недоля плакала. Хотя… — направил покрасневшие глаза на Хильдико. — Я всё равно не верю. Что-то здесь не то… Страшно. Вешка теперь засыпать боится: «Вдруг тоже не проснусь». Вроде не младенец — восемь лет — должен сам уметь оберечься. К нам в постель лезет, а за ним Радей, потому что одному тоже страшно…
— Добричка не боится. Наоборот, любопытничает: «Видела мельницу? Видела мельницу?».
— Да есть она, эта мельница, я видел. А кстати, ты похожа на ту девушку.
— Какую девушку?
— У мельницы девица была. Во сне у нас. Ты сны читать умеешь?
— Сны-ы?.. Плоховато… Не сильна я в этом.
— Рогнеда читает, а тоже не помогла… А мельница на север отсюда. Может, переход дневной…
— Думаешь, ведьма там поселилась?
— Ведьма… Если не посильнее…
— Я попробую узнать.
Солнце переступило полдень, поволокло тени против травы. Соколиная и волчья откинулись на дровяной укат. О верхние поленья стукнулось подклёванное яблоко, зелёное ещё и жёсткое, как голыш.
Владко вдруг полез за пазуху.
— Хильдико…
— Что?
— Вот это тебе.
На пальцах у неё повисла нитка речного жемчуга, розоватого и вытянутого — как зёрна.
Пошло бы к красному наряду с белой вышивкой…
— Мне ли? Не хочется чужую судьбу примерять.
— Тебе, тебе, — Владко подвинул к ней её же руку. — Носи, не бойся. Вернусь — проверю. Не вернусь — всё равно носи.
— С замочком?
— Дай я.
Девушка закрутила волосы. Надо ж, подарки. А что взамен попросит?
— Хватит, щекотно.
Шершавые ладони нехотя соскользнули и снова принялись баюкать копыто.
— А знаешь, там с медведями косуля была. Мелкая такая, вздорная. Ни дать ни взять сестра.
— Значит, она сама?
— Видать порезвилась. И платье изорвала, и как коней бьют, посмотрела… Не прощу.
Он замолчал. Хильдико обернулась и увидела брата. Спрятала ожерелье под рубашку.
— Куда оселок[54] дела?
— Почему сразу я?
— Секиру точила?
— Я к вам заходила, с собой не брала. Ищи.
— Пойдём, поможешь. Чем бездельничать.
— Полтабуна задрали. Жалко.
