этим, как и в прежние времена прислал в Киев своего предстоятеля, грека Ефрема. Иллариону же настало время отойти от дел земных и приготовиться к переходу в Царствие Небесное, привести в порядок свои мысли и записи. Ухода его в схиму никто не хотел. Не водилось такого обычая за митрополитами, да и слава его была велика. «Слово о законе и благодати» читал каждый грамотный русич, а неустанные проповеди смягчали сердца и сеяли добро среди славянских племен, укрепляли понимание того, что все они – один корень.
Но все это позади. Старец чуял приближение своего ухода и томился ощущением незавершенности главных трудов жизни. В чем оно должно быть, это завершение? Не в осмыслении ли еще не понятого? Ведь не понято так много из увиденного и пережитого! Может быть, самое сокровенное оставалось пока закрытым для Иллариона и надо успеть открыть его?
Ведь до сих пор нет ответа, отчего Господь сподобил русские племена своей верой?
Илларион вытянул на желтеющей траве натруженные ноги, прислонился спиной к дверному косяку и окинул взором днепровские дали. Торжественная и могучая музыка поднялась на дне его души, и душа его наполнилась теплым светом от этой неповторимой красоты. Словно звучит сладкоголосая бандура, рассылая свои звуки во все стороны света. Голубое небо целуется с прозрачными водами Днепра, золотыми ярусами нисходят к реке осенние леса, отражают солнечные лучи колокольни киевских храмов на высоком берегу.
Он любил свой край тихой и бездонной любовью отшельника. Любовью, которая помогает дышать и слышать счастливый стук сердца, будто являющегося частичкой этого прекрасного бытия. Может быть, Господь подарил нам свою веру потому, что мы умеем любить? Каков бы ни был русский человек плох и греховен, любить он может как никто другой. А это очень важно. Не умеющий любить жизнь, не полюбит и Господа и однажды предаст его. Словно гулкий бубен ударил в голове монаха: «Постой, раб Божий, – подумал Илларион, – не слишком ли высокого мнения ты о способности русских любить, не говорит ли в тебе гордыня? Уж так ли они превосходят своей сердечной добродетелью другие народы? Ты ли не видел в своей долгой жизни совсем обратного поведения русского человека?» Илларион закрыл глаза, углубился в воспоминания и обратился к тому дню, когда все начиналось. Тогда, семьдесят лет назад, здесь, на краю откоса стояли языческие идолища. Посреди возвышался огромный Перун с серебряной головой и золотыми усами, а вокруг торчали Даждьбог, Стрибог, Симаргл и Макоша. Все они появились здесь по указам князя Владимира, отмечавшего таким образом победы над камичами, радимичами, камскими болгарами и другим неприятелем. Земля вокруг этих языческих богов осквернялась не только кровью животных. Было в обычае русов и убиение людей для ублажения злых духов.
В день Крещения он был пятилетним мальчиком, но хорошо запомнил эту картину. Вон там, на возвышении, сидели на конях князь Владимир и его молодая жена в окружении дружинников. Владимир собрал народ на берегу Днепра для крещения – не приказом, а просьбой собрал, сказав лишь: «Кто сюда не придет – тот не друг мне». И пришел весь Киев, и велел он своим воинам рубить идолища. А огромного деревянного Перуна привязали к лошадям, таскали по земле и избивали дубинами.
Кое у кого из княжеских приближенных, наверное, екнуло тогда сердечко: глумиться над языческими божествами на глазах у язычников – дело опасное. Киевляне – люди вольные. Взбунтуются – много будет крови. Но не таков был Владимир, чтобы от своих решений отступать. И оцепенело смотрели горожане, как разлетаются в щепки их боги под топорами княжьих людей, как неколебимо грозен сидит князь на своем коне, созерцая эту расправу и держа в руке тонкую ладошку жены, с которой венчался в церкви, построенной его бабкой, княгиней Ольгой.
А потом, когда изрубили идолищ, издал он клич, призвал креститься водою в Днепре, и народ пошел в воду. Как будто не были они язычниками, как будто не поклонялись всю жизнь загробным духам. Пошли в воду, славя Христа. Ступил тогда в воду и Илларион, не зная, какая дорога ждет его, начиная с этого шага.
Что же это было такое? Какие чувства руководили Владимиром в этот момент? Ведь не жажда власти и не себялюбие были этими чувствами, потому что истинное христианство накладывает на человека самоограничения и самоуничижение перед господом, которые никак не сочетаются с жаждой обладания земными прелестями. Значит, понял князь объединяющую силу этой веры и сделал решительный шаг, не смотря ни на что. И не было в его душе никакой другой причины, кроме любви к своей земле. Из этой любви воспылает любовь к Христу и начнет Русь свое быстрое и целебное преображение.
Посетив Византию и изучив христианскую историю, Илларион узнал, как трудно зажигалась искра христианства в Римской империи, как долго прятались первые христиане в катакомбах, как мученически кончали жизнь тысячи проповедников, и как проросло на ниве этой борьбы латинство, само заболевшее недостатком Благодати.
Здесь же все было по-другому. Православие, как весенняя оттепель, быстро распространилось по славянским землям, достигнув даже труднодоступных северных пределов. Каков же замысел Господа, с такой поразительной быстротой открывшего перед славянскими язычниками свои тайны? Если великость и нетронутость славянского пространства, его девственный сон и неиспорченная способность любить привели к тому, что оно удостоилось этой благости, то как удержать ее в этом беснующемся мире, как держать ответ за нее? По плечу ли это нам…?»
Так, наверное, думал Илларион, и Аристарх отвечал ему через расстояние в тысячу лет: нет, не по плечу оказалась русскому человеку эта великая честь быть носителем Господней Воли. Ослаб он, подкосился в ногах и упал лицом в грязь. Обрушился на свои храмы и на своих святых. Нет, Святой Илларион, твои надежды не оправдались. Тьма годов прошла между нами, и твой вопрос сегодня звучал бы по-другому: есть ли надежда, что поднимется русская душа из грязи, вымолит ли прощение у Господа, поднимет ли над собой его светлую хоругвь? Тысяча лет прошла, а вопрос все без ответа. Или для Господа тысяча лет – совсем небольшой срок?
* * *В своей мастерской курил и думал свои думы Аристарх Комлев, а наверху, в избе, лежал Данила Булай на узкой железной койке, смотрел на бледную россыпь мелких зимних звезд за окном, слушал, как неспокойно ворочается во сне Сергей, и воспоминания чередой шли ему в голову. Последняя командировка в Бонне оставила в его душе глубокий след. И хотя теперь многое из случившегося с ним постепенно становилось понятным, жило в нем и ощущение какой-то неясности.
Теперь, когда он выпал из карусели бурных и переплетенных между собою событий, он спрашивал себя: что же это было? Каким образом он оказался в их эпицентре, кто забросил его туда, кто испытывал его человеческую суть, какова мистическая логика случившегося, и к чему эта логика приводит его, слабого земного человека? Данила снова и снова перебирал в памяти недавнее прошлое, начиная с первого дня в Западной Германии.
* * *В первых проблесках мутного октябрьского рассвета восемьдесят второго года поезд гладко катил по отбалансированным немецким рельсам, приближаясь к Кельну. Данила Булай стоял у окна в коридоре вагона и смотрел на проплывавшие мимо тусклые фонари предместий, освещенные окна автобусов и вереницы автомобильных фар.
Он ехал в свою вторую долгосрочную командировку – опытный германист, обкатанный на работе в ГДР и Западном Берлине, знающий почем фунт лиха для разведчика в Германии. Его уже ждали в Бонне, потому что кроме немецкого языка он знал еще и английский и должен был с ходу получить на связь двух англоязычных источников.
Но пока поезд еще только приближался к оперативному району, и, облокотившись на поручень, Данила вспоминал прошедшие годы: детство, родителей – все то, что ему теперь предстояло защищать в схватке, которая становилась все беспощаднее.
Тридцать три года назад, таким же осенним тоскливым утром умирал от воспаления легких его дед, Дмитрий Степанович Булай. Он лежал на железной солдатской койке в своем деревянном доме, окруженном желтым садом, под тихо гудевшей от дождя железной крышей. Отец привел трехлетнего Данилу к деду. Тот приподнялся в кровати, взял со столика большое красное яблоко, улыбнулся и дал его мальчику. Дед что-то сказал, но Данила не понял сказанного, и только потом, когда стал взрослым, отец передал ему эти слова:
– Ты моя кровинка. В меня пойдешь. Живи смело.
