историю Российской Империи. Запретный плод сладок и толкает к запрещенным поступкам. Вскоре друзья обособились в узкую группку единомышленников и стали называть себя Христианско-социальной партией, хотя ни программы, ни устава, ни понятия о том, каковы должны быть действия партии в той обстановке, у ребят не было. Хотя они и понимали необходимость конспирации, слух о ХСП потихоньку пополз по университету, и к ней потянулись другие студенты. Мало-помалу организация стала насчитывать более двадцати человек, и тут пришло решение написать, как и положено, программу и устав. Документы эти после долгих споров были написаны. Они предполагали ненасильственное устранение КПСС от власти и установление переходного режима во главе с Христианско-социальной партией, которая имела бы целью восстановление основ православия и создание народного социализма с многопартийной системой.
Затем была написана и размножена на машинке первая прокламация, которую один из студентов разбросал ранним весенним утром на линиях Васильевского острова. Через неделю вся организация оказалась в следственном изоляторе КГБ СССР.
Тогда Аристарху было тридцать пять лет. Теперь завершался пятый десяток, но ему казалось, что не пятнадцать лет минуло с момента ареста, а целая эпоха. За это время Комлев прошел огромную школу жизни, а главное – сумел создать для себя твердое представление о том, что происходит с ним и с его Родиной. В первые годы неволи самым тяжелым испытанием оказался разрыв с семьей. Аристарх искренне любил свою Веру, боготворил сына Витьку, и для него было ударом ее быстрое и непреклонное решение разорвать брак сразу после его ареста. Это решение просто не умещалось в голове. Еще дожидаясь суда в следственном изоляторе, Аристарх страдал от того, что на свидания вызывают его товарищей поневоле, и они приходят с этих свиданий просветленные, приносят с собой передачки, которыми делятся с сокамерниками. А Вера не появлялась, и это не поддавалось пониманию. На письма Аристарха она не отвечала, хотя, казалось бы, объясниться с ним требовала простая порядочность. Только много позже, когда Аристарх уже сидел в Дубравлаге, к нему приехала на положенное раз в году свидание мать. Она рассказала, что еще во время следствия его жена стала демонстративно появляться на улицах с Юркой Фоминым, другом семьи с давних лет, и все поняли, что это совсем не начало их романа, а продолжение давней связи. Видно, жене стыдно было открывать перед Аристархом именно такую историю, и она предпочла простой и удобный путь прекращения всякого общения. Тем более, прекратить общение с заключенным проще простого. Хуже всего было то, что она не хотела общения с отцом и Витьки. Мальчик жаловался бабушке, что Вера неоднократно отнимала у него письма, которые тот тайком писал отцу. Сжалось у Аристарха все внутри, нежданно-негаданно кончился ясный день, и настала беспросветная ночь. Куда не потянись, куда не погляди – ни помощи, ни сочувствия ждать не приходилось. Аристарх знал, что слезы облегчают душу, но он не научился плакать в детстве. Отец его, сварщик Кировского завода, был человеком суровым и молчаливым. Он много времени уделял единственному сыну, но при этом мало с ним разговаривал. Либо они вместе работали по дому, либо ходили на рыбалку, или даже во время походов на футбол между отцом и сыном сохранялось такое молчание, которое не нуждалось в словах. И еще отец никогда не показывал своих чувств. Вот и Аристарх научился не плакать. Вместо плача он умел уходить в себя, и это пригодилось в неволе.
Нравы на зоне были простыми и грубыми. Из ста человек лагерников примерно тридцать составляли диссиденты из числа евреев, осужденные по разным антисоветским статьям. В том числе и группа из десяти человек, пытавшаяся угнать самолет в Швецию. Их арестовали во время посадки в самолет, они признали свои преступные намерения и получили разные сроки, после которых намеревались выехать в страну обетованную. Помимо этого отбывали свой срок несколько латвийцев во главе с бывшим доцентом рижского университета Пиебалгисом, который, будучи агентом ЦРУ, завербовал еще несколько человек. Были тут и разномастные украинские националисты, начиная от соратников Степана Бандеры, кончая новоявленной молодежью, ненавидевшей советскую власть не меньше Бандеры. Русские заключенные являли собой также довольно разношерстную группу людей. Девять членов ХСП во главе с Аристархом были наиболее сплоченным ядром русской части. Но после следствия и суда в группе появилось твердое мнение, что кто-то из ее членов «стучит» КГБ, и в ней исчезла прежняя доверительность. Помимо питерцев, здесь были другие интеллектуалы: один журналист, пытавшийся переправить на Запад свою рукопись книги под названием «Собачья жизнь в СССР», несколько членов рязанской студенческой антисоветской организации, которые писали запрещенные стихи. Были и люди особенной судьбы. Среди них – какой-то офицер-моряк, пытавшийся во время стоянки на рейде в Киле вплавь уйти к немцам, деревенский парень Федька, сочинявший частушки и певший их под аккомпанемент собственной гармошки. Какой-то районный суд усмотрел в частушках Федьки статью 70 (антисоветская агитация и пропаганда) и припаял ему четыре года лагерей. Отдельно существовала группа сталинских генералов МГБ, которые были осуждены не на двадцать пять лет, а практически пожизненно. Их барак напоминал скорее дом престарелых, чем место содержания заключенных.
В отделении царило обычное для таких мест недоверие друг к другу, и завязывание дружеских отношений шло трудно. Одним из заключенных, с которым у Комлева наметилось взаимопонимание, был журналист из Казахстана Женя Бурташов. Он был ровесником Аристарху, и у них мало-помалу начались разговоры о жизни, о личных делах, о воле. Это была первая, очень необходимая Аристарху отдушина.
В то же время, он большую часть свободного времени проводил в одиночестве. Случившееся с ним дало ему понять, что он нарушил старую русскую поговорку: «не зная броду, не суйся в воду». Он хорошо знал историю России, помнил наизусть многие рукописи, мог в деталях воспроизвести деяния русских святых подвижников, но оказалось, что это еще не основание думать, что ты разбираешься в современной политике. Теперь, ожегшись на этом, Аристарх снова пытался осмыслить ту правду жизни, к которой надо целенаправленно идти. Пользуясь возможностями выписывать официально продающуюся литературу, Комлев вернулся к чтению исторических книг, инстинктом своим определив, что копать надо здесь. Он начал с самой ранней работы русского православия – со «Слова о законе и благодати» святого угодника Иллариона, бывшего первым русским митрополитом Киевской Руси. Чем больше он читал «Слово», чем больше узнавал об Илларионе, тем четче вставали перед его внутренним взором истоки сегодняшнего дня. Ему казалось, что уже и сам Илларион видится ему в его трудах и заботах. Аристарх закрывал глаза и представлял 1058 год, крутой спуск к Днепру, первые храмы лавры на холме…
