вложили нелегкий труд несколько поколений разведчиков, начинала рушиться. Подавляющая часть помощников, завербованная на идейной близости, попала в глубокий кризис, потому что советское руководство компрометировало как идею социализма, так и Советский Союз. Эти люди видели, что политически неполноценный вождь СССР, в силу собственной недоразвитости, выдумывает для своей огромной и очень сложной державы какую-то западноподобную модель, которая при попытке реализации обрушит всю конструкцию. Разведывательная информация, содержащая критику политики Горбачева, советским руководством не принималась, и агентура видела, что на ее усилия, подчас связанные с риском для жизни, в Москве не реагируют. Начались отказы от сотрудничества, бегства, иногда предательства. Самый тяжелый удар пришелся по верным друзьям Советского Союза из числа сотрудников МГБ ГДР. Они переживали настоящую человеческую трагедию, и у работников советской разведки не было средств смягчить это состояние.
Но самое плохое заключалось в том, что у сотрудников ПГУ также появился надлом. Люди, пришедшие в разведку ради идеи, видели, что эту идею предают. Каждую неделю поступали рапорта на увольнение. Кто-то уходил по-хорошему, кто-то писал гневные обращения. Разведку начинало трясти, как тяжелобольного.
– Этот разговор сугубо доверительный и секретный, Данила, – напутствуя Булая, говорил начальник. – Анализ ситуации показывает, что дело идет к разрушению существующей сегодня мировой системы. Реализация «нового мышления» объективно работает против интересов нашей страны и интересов наших друзей. Мы не можем закрывать глаза на то, что политическая деградация Горбачева подводит его к прямому акту предательства своего народа. Оно неизбежно выразится в развале ОВД и присоединении ГДР к Западной Германии. После этого наша страна превратится во второразрядную державу перед лицом военно-политического монстра НАТО.
Однако это мысли. А работа должна быть направлена на то, чтобы создать заделы на будущее. Предатели приходят и уходят, а Россия остается. Следует активно работать над созданием нового агентурного аппарата, который будет действовать в новых условиях. Кроме того, предстоит консервация ценной агентуры на длительный период. Это тяжелый труд.
Твой путь снова лежит в ГДР. Там сейчас кипит основной котел. Главная задача – принять участие в сохранении коренной агентуры. Будешь ее отогревать и прятать. Помяни мое слово, мы еще ударим кость в кость с нашими американскими менторами, и она нам пригодится.
И вот еще что, побереги сердце. Ты нам нужен живой и здоровый. Ну, с Богом, полковник!
Глава 29
заключительная
Микула Селянинович крепко спал на своем топчане, вздымая брюхо в сатиновой, в белый горошек рубашке. Драная его борода торчала к потолку и сотрясалась от храпа. Аристарх потряс его за плечо:
– Проснись, дитятко. Скучно мне.
Микула дернулся и продрал глаза:
– Чего «скучно»?
– Друг мой теперь надолго уехал. С кем дружить?
Микула с кряхтеньем сел на топчане:
– А я что, не друг что ли тебе вовсе?
– Ты друг, можно сказать, самый золотой. Только не любишь со мной про политику говорить. Вот и незадача.
– А что про нее говорить-то? Я тебе еще когда объяснил: от политики только нервы бывают и пустые хлопоты. Ты живи как я и точка. А я живу хорошо, по-людски. Вот сегодня выспался, уже хорошо. Завтра пойду в храм Бога славить, еще лучше. А придет последний день, испущу дух, и вы меня на погост отнесете. И что получится?
– Что получится, Микула?
– То, что счастливый человек по земле босыми ножками прошел да и помер счастливо. И про политику вашу никогда не переживал. Потому что мудрость жизни в том спрятана, чтобы Христа за каждый подаренный день славить. Понял, детинка?
– Давно понял, а душе все одно покоя нет.
– Эх, Аристархушка, поздно тебя уговаривать. Беспокойная ты душа, хотя и всякое повидавшая. Ладно уж, давай, выкладывай, чего там накопилось.
– Ты, Микула, как думаешь, если враг придет и тебя из этой кочегарки попросит, мол, хватит тут кочегарить. Ты покой все равно не потеряешь?
– Кто это меня попросит? Чай, детишек завсегда учить надо!
– Это ты так думаешь. А враг придет и скажет: нечего ваших детей учить. Не нужны им знания. Закрывайте к чертям вашу школу. И как?
– Ты что думаешь, коли я в преклонных летах, так не встану грудью? Да у меня в курятнике еще с финской кампании наган спрятан…
– Постой, Микула, а как же политика? Это разве не она самая? Ты, вроде, смиренно, можно сказать, с радостью все это должен воспринять.
– Ты, политический, мне мозги не запутывай. Если кто в Москве чего не поделил, мне все равно. Пусть все друг друга перекусают. Почему? Потому что коли наш народ не смог уважительных руководителей воспитать, то пусть от них и наказание принимает. Как отец от скверных детей. Но всему есть край. Если враг придет школу закрывать, то я наган достану.
– Скверно мне, Микула. Скверно. Нет на душе надежды на добрый исход. Что-то плохое в воздухе замешивается.
– Не скули, детинушка, не такое видали. Кого опасаешься, Мишку-меченого, что ли? Вот, тоже мне, опаска. Чай, не таких видывали. Ты поди к жене, под бочок к ней приткнись и отдохни. Она славная у тебя, поможет.
С этими словами Микула снова улегся на топчан, помолчал с минуту и вдруг захрапел тем рокочущим храпом, от которого в древности разбегались лесные лиходеи.
А Комлев устроился поудобней на единственном в кочегарке табурете, прислонился спиной к стене, на которой был прибит изъеденный молью ковер с русалками, и смежил глаза. Он снова уходил своим воображением к Святому Феодосию…
